Мембрана кричала на всю комнату, Судзашвили слышал весь разговор.

— Смотри, — сказал он меланхолически, — совсем чужой полковник, сидит где-то в Ашхабаде и тот за горло берет... Ладно... будем выполнять приказ. Раз ехать — значит ехать. Всем надо ехать! Одному мне не надо. Ни на какой паровозной трубе ты не поедешь. Если даже на специальный тепловоз тебя посажу, скорей в Ашхабаде не будешь: колея одна, поезда друг за дружкой, от разъезда до разъезда, встречные пропускают. Если хочешь, за пакгаузом машина-полуторка стоит из Кызыл-Арвата. Вагоноремонтный завод присылал к морю бригаду на заготовку рыбы. Машиной скорей доедешь, а там уж считай — полдороги, свой брат — погранки до Ашхабада быстро довезут.

Майор проводил Андрея до стоявшей у пакгауза грузовой машины. В кузове — сети, непромокаемая рыбацкая роба, бахилы, рогожные мешки с угловатыми очертаниями, по-видимому набитые вяленой рыбой. Возле машины только один человек в форме железнодорожника, с руками, темными от въевшегося в поры металла и мазута.

— Почет и уважение рабочему классу! Доброго здоровья, Мурадберды! — приветствовал шофера Судзашвили и, едва выслушав ответное приветствие, без долгих проволочек попросил: — Возьмите с собой старшего политрука до Кызыл-Арвата. Вещей никаких, места займет немного.

— Пожалуйста, садись, поедем! — сказал Мурадберды.

— Машина у вас надежная?

— «Ласточка»-то? — Шофер похлопал рукой по запыленному кузову. — Вполне, товарищ начальник. Сами из железочек и палочек собирали. Какие только бывают у машин болезни — всеми переболела, теперь ничего не боится.

— Ладно. До моря твоя «Ласточка» доехала, домой сама побежит... — Судзашвили не договорил. Какое-то восклицание на родном языке непроизвольно вырвалось у него. Сузившимися глазами он всего секунду что-то наблюдал, затем, сорвавшись с места, устремился к мазанке комендатуры.

— Старший политрук, идем со мной! — крикнул он на бегу.

Когда Самохин входил в дежурную комнату, двое конвойных в форме войск НКВД выпроваживали в камеру предварительного заключения Митьку Штымпа и Ардальона Лягву. Оба, шумно протестуя, «качали права».

На столе перед майором — небольшой чемодан, пачки денег. Майор, высоко вскинув красивую голову и упираясь руками в стол, кричал на светловолосого, загорелого портового рабочего, стоявшего перед ним:

— Слушай, дорогой! Скажи, пожалуйста, ты майор или я майор, ты комендант или я комендант? Ты здесь можешь людей сажать или я могу их сажать?

Портовый рабочий, бледный и взбешенный не меньше майора, обернулся к вошедшему Андрею.

— Вы старший политрук Самохин? — спросил он и, получив утвердительный ответ, предъявил красную книжечку: «Лейтенант госбезопасности Овсянников». — Вы мне тоже будете нужны. — Он снова повернулся к коменданту: — Товарищ майор, ваши люди сорвали мне операцию. Сейчас у меня нет ни минуты, но мы еще встретимся. Арестованные и чемодан — опечатайте его и уберите в сейф — под вашу личную ответственность.

Овсянников вышел. Самохина прошиб холодный пот: Штымп и Лягва «огладили» Белухина — его чемодан.

— Вах! — вскинув ладони над головой, воскликнул Судзашвили. — Какой ты идиот, Шота! Какой идиот! С кем связался! Перестарались, сволочи!

Дороги, дороги, дороги... И в глубоком тылу фронтовые дороги...

Вперед и вперед неторопливо бежит, дребезжа и поскрипывая от старости, штопаная-перештопанная «Ласточка». Густой, горячий воздух бьет в лицо, гудит в ушах. За машиной стелется пыль, клубится у заднего борта, оседает на лицах и одежде.

Запах сетей, просмоленных веревок и вяленой рыбы, запах моря, смешанный с горячими и пыльными запахами пустыни, быстрое движение, встречный, иссушающий кожу ветер — все это отодвигало думы, притупляло неутихающую боль.

Несмотря на мрачные предсказания, «Ласточка» благополучно доставила Самохина до Кызыл-Арвата — небольшого пристанционного поселка, раскинувшегося в предгорьях Копет-Дага. Вдоль дороги замелькали дома, сложенные из камня-песчаника, глинобитные туркменские кибитки с плоскими крышами, редкие, иссушенные зноем деревья. Потянулась водоводная эстакада, с которой наливали установленные на платформах десятитонные чаны для Красноводска. Андрей распрощался со своими спутниками, отряхнул пыль, раздевшись, вымылся под краном эстакады.

Освежившись, Самохин направился к станции, выбирая, кого бы спросить, где пограничный КПП. Если полковник Артамонов дозвонился до Красноводска, то Кызыларватскому погранпосту наверняка дано распоряжение, как ему следовать дальше.

Из ближайшей пристанционной глинобитной постройки вышел солдат пограничник и доложил: «Товарищ старший политрук, вас просит к себе лейтенант».

Но вместо начальника КПП в глинобитной мазанке контрольно-пропускного пункта Андрея встретил крайне утомленный, с черными кругами вокруг глаз, русоволосый лейтенант госбезопасности Овсянников.

«Когда только он успел проскочить до Кызыл-Арвата?» Судя по невеселому виду Овсянникова, едва ли ему удалось напасть на след эпроновца.

— Как доехали? — держась подчеркнуто корректно, спросил Овсянников и, когда Андрей сказал, что доехал хорошо, приступил к делу без проволочек:

— Расскажите подробно, что произошло у вас на борту сейнера, постарайтесь вспомнить все, о чем вы говорили с Белухиным, слово в слово...

...Когда закончилась беседа с Овсянниковым, уже наступил вечер.

Самохин и Овсянников вышли во двор, где их ждала машина, с которой они должны были ехать в Ашхабад.

Из-за гор поднималась луна, над темными зубцами и увалами разливалось ее неяркое сияние. Тянуло ветерком. В поселке дружно горланили петухи, возвещая конец такого нескончаемого и такого утомительного дня, первого дня старшего политрука Самохина на среднеазиатской земле.

Полковник выслушал Рамазана, похвалил за расторопность, распорядился, чтобы его до рассвета вместе с ишаком доставили на машине в район тех родников, куда должна была прийти отара Ичана.

Перед тем как отпустить чолока, Аким Спиридонович усадил его перед собой, придерживая за плечо крупной рукой, сказал:

— Ты принес важную новость, Рамазан, я напишу твоему отцу, пусть знает, что у него растет добрый сын. Насчет матери Фатиме не беспокойся, Яков Григорьевич часто бывает у нее на Даугане. А ты, если еще кого заметишь или узнаешь что-нибудь, сообщай нам.

Жаркий румянец пробился у Рамазана сквозь многолетний загар: еще бы, сам полковник с ним разговаривает, как со взрослым! Отец на фронте получит письмо, гордиться будет.

Кайманов знал, Аким Спиридонович сегодня же исполнит свое обещание. То-то обрадуется Барат! Яков представил себе чернобородого (наверное, он и на фронте не сбрил свою бороду), с мощной грудью, почти квадратного, короткого и широкого, не унывающего друга детства Барата, с которым прошли лучшие годы. Где он сейчас, что с ним? Жив ли? Не ранен ли? Что ж, славный растет у Барата сынок, радость отцу.

— Зайди к моей Оле-ханум, — сказал Яков Рамазану, — она там приготовила тебе кое-что в дорогу. Я проводить тебя не могу, проводит старшина Галиев.

— Болды! — кивнул головой Рамазан. — Хош! — сказал он, прощаясь, и всем троим — Кайманову, Ястребилову и полковнику — подал в знак уважения не одну, а сразу две руки. Ястребилов приказал дежурному вызвать Галиева.

— А теперь прошу еще немного внимания, — сказал полковник, когда Рамазан в сопровождении старшины вышел, и развернул на столе карту участка отряда.

Горные хребты расползались по всей карте коричневыми многоножками. Между ними, с трудом выбираясь на склоны, пролегли извилистые линии дорог, ломаным рубцом пролегла через всю карту граница. Рядом с границей, по ту сторону рубежа — скопление квадратиков, означающих закордонный пограничный город. Дорога проходила через него и уходила в такую густоту коричневой краски, что даже привычному к топографическим картам глазу и то нелегко было представить, какие там горы.