Сама мать сыра земля кормила мелкого каторжанина, и чувствовал он, что набирает силу.

А потом случилось неслыханное.

На следующий день, как закончился Петров пост, спустился утром в рудник Матвей Боровой и быком затрубил:

— Эй, горюны! Хватайте кружки да бегите сюды! Нынче пуза-то свои побалуете!

Камнеломы потянулись к приказчику, а там!.. Вместо обычного прокисшего кваса да плесневелых сухарей — два ведра парного молока, да румяные караваи. Приказчик добродушно усмехаясь в бороду, нарезал хлеб ровными пахучими ломтями.

— Чем же мы такую милость заслужили?! — горщики ошарашено пучили очи, не веря нежданной удаче.

— У государя нашего Пятра Ляксеича наследник народился, — важно объявил приказчик. — По такой радости велел царь всенародное гулянье устроить, на казенный кошт народ попотчевать.

— Вот же благодать привалила! — каторжане принимали хлеб с почтением, плошки и кружки с молоком держали с трепетом; хлеб нюхали, закатив глаза, по щепотке в рот отправляли, млея от забытого вкуса.

— Как же наследника звать?

— Павлом нарекли.

— Дай бог государю долгих лет и молодому царевичу здоровичка!

— Так-то! — важничал приказчик. — Бог, и тот от вас, нелюдей, отвернулся, а государь помнит. В грамоте особо указал, чтоб и невольников на пиру не обделили.

— Пятра Ляксеич — отец наш, — вздыхали растроганные камнеломы.

— Вчерась на закате прискакал вестовой, депешу принёс, — продолжал приказчик. — Сотник стрельцовый, Макар Григорьевич, тут же к заводчику. Грамотой машет, вепрем ревёт: открывай амбары, морда, вели приказчикам столы накрывать! Еле урезонил его заводчик. Что ж, грит, на ночь глядя-то? Завтра с утра и накроем, по такой-то радости последнюю копейку выложу!

— Эх, братушки, на воле, в городах теперяча по кружечным дворам нашему брату водку наливают! — воскликнул кто-то из камнеломов.

— Чего ж в городах-то? — отозвался Боровой, довольно поглаживая бороду; снял папаху, рукавом лысину отёр, вернул шапку на место. — Нынче заводчики стрельцам бочку выкатили. И нас, приказчиков, мастеровых, да и всех заводских мужиков потчевать будут.

Горщики приуныли.

— А что, Матвей Степаныч, может, и нам преподнесёшь? — осторожно, с хитрецой в голосе, спросил Васька Темнов; мужики одобрительно загудели.

— Но-но! — повысил голос приказчик. — Вам на ладони кус, так вы с рукой по локоть отгрызёте! Молоком вас тут балую, а вы уж и на водку заритесь!

— И на том благодарствуем, Матвей Степаныч, не серчай зазря, — мёдом лил слова Василий, смиренно потупившись.

— На вечерю вам полба с квашеной капустой будет, — на Темнова глядя, потеплел голосом Боровой, добавил. — Как знать, может к вечеру штоф и донесу. Ежели по дороге сам не выхлебаю.

И заржал полновесно, всей грудью, так что тяжёлое эхо до самых нижних горщицких нор докатилось.

За работу в тот день мужики взялись споро. Повеселевшие от царского завтрака, в ожидании сытного ужина, душой окрылились, кто-то даже песню затянул, чего мёртвые камни подземелья уже много лет не слыхали. А Васька, чувствуя, как нутро сжимается в стальную спицу, понял, что уходить надо именно в эту ночь. По такому делу сотник стрельцов не шибко доглядать будет, перепьются служивые, так что может и к утру не очухаются.

Вечером, когда по руднику громом била разнеслась весть об окончании работы, Темнов на полдороги к скипу тормознул полную руды тачку, присел подле неё, стал ждать. Вскоре звон железа о камень смолк. Тачкарь поднялся, навалился телом на тачку, вроде как от усталости. От забоя, освещая себе путь факелами и фонарями, торопились камнеломы, споткнулись о тачкаря.

— Вася, ты что ль? Чего встал? Проход же загородил.

— Ноги подкашиваются, — устало отозвался Темнов. — Ты уж протиснись, сердешный.

— Давай подсобим, обопрись о плечо, — предложил коренастый мужик по имени Фёдор Михеев. — Там же Боров полбу с капустой раздает, а может и водку наливает.

— Благодарствую, ступай. Сам доковыляю, токмо ногам передых дам.

— Ну, гляди.

Камнеломы протиснулись мимо Васькиной тачки, заторопились к вожделенной каше. Удаляясь, один другому говорил:

— Сдаётся мне, смрадить здеся недобро стало. Неужто кто-то нагадил, до отхожей ямы не донёс?

— Найти бы засранца да мокнуть его мордой, и так дышать нечем…

Васька отвернулся, пряча ухмылку; он-то знал, что это слёзы Хозяйки горы смрадной дух источают.

Выждав, пока смолкнут шаги горщиков, Темнов распрямился пружиной, и, ведя рукой по стене, бойко зашагал к забою.

Камнеломы на ночь оставляли в забое инструмент, но забирали фонари и факела, и в штреке стояла кромешная тьма. Но Темнов дорогу ногами выучил, по опорам крепи сажени считал, с закрытыми глазами мог по руднику бегать.

До забоя Васька добрался шустро, нащупал кайло, подхватил его, вернулся к тачке, вывалил из неё руду, на дно положил инструмент, рядом загодя приготовленный глиняный колобок, сверху прикрыл схрон кусками руды и бойко покатил тачку по штреку туда, где угадывался довольный гомон каторжан.

Там, где штрек упирался в скиповый шурф, было просторнее всего, и горщики собирались в нём на трапезу. Тут же стояла бочка с затхлой водой — для питья; из стены торчала штанга с чугунным билом. До поверхности всего-то сажень семь отвесного колодца, камнем добросить можно, а всё же далеко непомерно. Тачкари имели возможность днём на небесную синь полюбоваться, когда на секунду створки раскрывались, и клеть с рудой в небо уходила, а если случалась удача дождь застать — то растресканными губами сладкой небесной водицы лизнуть. Прочие и от такой малости были избавлены. Иногда сердобольные каторжане, которые сверху канаты скипа на коловороты наматывали, спускали вниз ветку цветущей вербы, зверобоя, а то и ландыша. Горщики это чудо из рук в руки передавали, нюхали, одеревеневшими пальцами бережно лепестков касались, и хранили, пока цветок в гнилой темнице не истлевал.

Над головами трапезничающих, поскрипывая и сея рудную пыль, покачивалась пустая клеть. Сам выход на ночь прикрывался дубовыми створками и запирался замком, но сквозь щели струился свежий воздух, и на дне шурфа дышалось немного легче. Раньше с поверхности в рудник вела узкая «дудка» — пологая штольня, но потом она начала осыпаться, и её закрыли. И закрыли вовремя, месяц спустя «дудка» обвалилась, окончательно законопатив проход. Рядом с шурфом подъёмника проковыряли ещё один колодец, узкий, как червячный лаз, в полтора аршина всего шириной, приколотили изнутри лестницу, сверху прикрыли кованым дубовым люком, который запирался на засов. Над люком срубили горщицкую избу, а в ней посадили двух караульных. Эту избу сам приказчик Боровой нарёк «сатанинским предбанником».

Когда Васька добрался до шурфа, горщики уже заканчивали трапезу. Задвинув тачку в тёмный угол, тачкарь присоединился к вечере. Снедь ему оставили, Фёдор Михеев, который полчаса назад Ваське своё плечо в помощь предлагал, побеспокоился. Темнов принял порцайку, отодвинулся в тень; ел неторопливо, жевал тщательно, чтоб каждое зернышко в силу ушло, а не в навоз.

Приказчик Боровой, изрядно пьяный и оттого доброохотный, потчевал каторжан байками о пире, коий закатили наверху заводчики. Вонял перегаром, махал порожним штофом, клялся, что хотел донести горюнам водки, да проклятая по дороге сама собой кончилась. Над своими словами ржал, в паузах порыгивал от набитого бараниной чрева.

Полба с капустой закончились, и хоть истосковавшиеся по новостям каторжане слушали приказчика жадно, а усталость валила с ног. Спасибо царю за кашу, но не по каторжному рылу гулянье — завтра ни свет ни заря припрётся приказчик, втрое злее с похмелья, и запляшет нагайка, люд на работу сгоняя. Каторжане потянулись к нарам. Отошёл и Васька, но не в глухой карман, где горщики спали, а в закуток, куда тачку припрятал.

Последнюю неделю Васька точил о камень край своей медной плошки, теперь этой плошкой, как скребком себе наскоро голову обрил, расплёл бороду, укоротил её, подровнял и, прихватив кайло, мышью метнулся к шурфу. Боровой восседал на пустой кадушке из-под капусты и что-то важное внушал последнему оставшемуся горщику. Тот ногами распластался на земле, облокотившись спиной о стену, руки в цепях сложил на чреслах, клевал носом. Васька пристроил инструмент в тени, приблизился, тронул засыпавшего за плечо, сказал ласково: