— Нн-да-а… — протянул Юра. — Приобрели шляпу.

— При чем здесь шляпа? — вспыхнула Лина.

— Молчал бы уж, — сказал Павлуша. — Все-то ты знаешь…

Конечно, можно было остаться в городке и уехать завтра, но лагерная смена коротка, и терять хотя бы один день не хотелось. Надо было куда-то идти, что-то предпринимать.

— Подождите, — сказал Мухин и пошел к домику базы.

Павлуша и Лина успели поговорить и о начертательной геометрии и о Лермонтове. Он ведь здесь бывал.

— Пошли, — решительно сказал Юра, надевая рюкзак и подхватив Линин чемодан.

— Куда?

— Я знаю. — И, поняв, что ему теперь уже не так безоговорочно верят, сердито добавил: — К ученым. Вот куда…

И на этот раз они чуть не опоздали. Машина горного лагеря ученых уже выезжала. В кузове вплотную сидели люди.

— Стой! — отчаянно закричал Юра.

Машина остановилась.

— Вы чьи? — спросил худощавый парень в ковбойке и фетровой шляпе. — Ученые?

— Конечно. Что за вопрос! — торопливо ответил Юра и поднял чемодан. Несколько рук помогли втащить его в кузов.

— Как ученые? — удивился подбежавший Павлуша. — Мы же «буревестники»!

Юра так зло посмотрел на Павлушу, что в кузове засмеялись.

— Ах, буревестники! — разочарованно протянул худощавый. Он взглянул на Лину. Круглые черные глаза ее смотрели из-под большой белой шляпы умоляюще. — Девушку, — сказал он, — возьмем, а ребятам места нет… Садитесь, девушка.

— Давайте чемодан, — рассердилась Лина, — без вас обойдемся… Подумаешь!..

— Ого! — сказал кто-то в кузове.

— Вот так дивчина!.. А может, потеснимся?

— Стыдно, ребята. Они наших подвозят.

— Ладно, — сдался худощавый. — Садись, буревестники. Полетим.

Позади, в клубах пыли, остались тихие улицы городка. Машина вылетела в степь, и гряды холмов с каждым километром стали сближаться. Ветер беспощадно трепал волосы и одежду. Павлуша захлебывался теплым стремительным воздухом, несущимся навстречу.

Быстро сменяющиеся впечатления последних дней почти полностью стерли в памяти Павлуши все то, что происходило когда-то давно, до отъезда. Город, институт, дом — все казалось чем-то далеким, давно прошедшим. У Павлуши сейчас было одно желание, которое иногда он испытывал и раньше: вот так, упрямо нагнув голову, идти, плыть, лететь вперед, наперекор ветру.

Как-то неожиданно рядом оказалась река. Сильная, сверкающая на солнце, она неслась навстречу в глубоко прорезанном ею провале. Было видно, как на поворотах буйные воды с размаху бьют в нависающий скалистый берег, подмывая его. Придет время — громадные плиты известняка обрушатся в воду. Река их обгложет, обмоет, потом понемногу разрушит, превратит в гальку, унесет вниз и аккуратно отложит в светлые косы отмелей. Все вокруг куда-то стремится: поворачиваясь, остаются позади поля пшеницы; мимо пролетают спрятанные в зелени садов степные поселки; медленно и величаво наплывают, окружая машину, горы.

Казалось, только что останавливались у нарзана, а вкус холодной, кипящей пузырьками газа воды уже забыт, и сама башенка из побеленных камней, заботливо укрывающая источник, осталась за поворотом. Машина влетает в ущелье, и песня, которой невпопад дирижирует Юра Мухин, должна бы зазвенеть, отражаясь в скалах, громче, но ее звуки сливаются с усилившимся ревом реки, и каждый слышит только себя.

Скалы расступаются. Дорога снова бежит вдоль берега реки долиной. Но все уже изменилось. В долине тесно. Горы встают над головой. На крутых склонах чудом держатся громадные камни. Непонятно, почему они не скатываются на дорогу. Здесь, должно быть, опасное место.

— На честном слове!.. — кричит Юра, наклоняясь к Лине, и весело сверкает глазами.

— Зимой бывают завалы… — с трудом разобрал Павлуша слова худощавого.

«Почему зимой? — думает Павлуша, но потом соображает: — Вместе со снегом».

Красные скалы, как башни старинных замков, взлетают к небу. Скалы покрыты каким-то густым темно-зеленым мохом. Или кустарником?.. Да это лес! Павлуше стыдно: не сразу разглядел. Он не знает, что каждый, кто первый раз попадает в горы, ошибается.

Вот, наконец, первые ручейки впадают в реку. Раньше их не было. Здесь, у дороги, они ворчат, торопятся, бурлят в камнях, а высоко над лесом видны на отвесных скалах белые прямые нити. Они только кажутся неподвижными. Вода там стремительно падает с уступа на уступ, разбивается в радужную пыль и звенит.

«Значит, там, между зубьями скал, — понял Павлуша, — еще сохранился снег. Иначе откуда же ручьям взяться?»

У дороги на камне сидел человек с седой непокрытой головой. Его защитного цвета одежда сливалась с серо-зеленым склоном. Он не поднимал руки, не выходил на дорогу, загораживая путь, а машина остановилась. «Кто это?» — подумал Павлуша.

Худощавый альпинист в фетровой шляпе, который не хотел брать Павлушу и Юрия, спрыгнул на обочину. Из кабины вышел шофер. Еще кто-то выскочил из машины. Человека окружили, и Павлуша услышал, как, здороваясь, его назвали Николаем Александровичем. Юра Мухин сразу же узнал и рассказал Павлуше и Лине, что это Худяков, научный сотрудник заповедника. Он всю жизнь прожил в горах, а во время войны был здесь партизаном. Вдвоем, еще с одним альпинистом-партизаном, они поймали Цвангера…

— А кто такой Цвангер? — спросила Лина.

— А я знаю? — честно сознался Юра. — Какой-нибудь гитлеровец.

— Это и без тебя понятно, — сказал Павлуша.

— Значит, фашисты здесь были? — удивилась Лина.

Павлуша отозвался не сразу.

— Значит, были… — Ему стало горько, как это уже бывало не раз, что во время войны он лишь учился в школе.

Худяков забрался в кузов, придерживая перекинутые через плечо бинокль и фотоаппарат. Павлуша совсем близко увидел его темно-коричневое лицо, прорезанное морщинами, серые глаза и потеснился на скамейке, освобождая место. То же самое сделала Лина. Худощавый, приподнявшись со своего места на передней скамейке, сказал:

— Пролезайте сюда, Николай Александрович.

Но Худяков сел рядом с Павлушей, почти на борт.

— Сидите, сидите, мне скоро сходить.

Машина тронулась, и снова с каждым поворотом дороги все стало изменяться. Ближние склоны, поросшие лесом, заслоняли долину, и временами казалось, что дорога сейчас упрется в тупик. Вдалеке виднелись синие контуры еще более высоких и крутых гор да, замыкая долину, будто парили в воздухе чистые снега.

Впереди на желтой голой скале, нависающей над дорогой, недвижно, как изваяние, стояло какое-то животное с гордо поднятой к солнцу головой и круто загнутыми рогами.

— Ой, что это? — воскликнула Лина.

— Тур, — спокойно ответил Худяков. — Там за камнем соленый источник. Пришел попить соленой водички.

Скала стояла, как палец, поднятый кверху. Совершенно непонятно было, зачем забрался туда тур.

— И как он туда залез? — нагнулся к Павлуше Юра Мухин, торопливо открывая крышку фотоаппарата. — Сейчас. Каков будет снимочек! А?

— У них такой характер, — продолжал Николай Александрович. — Обязательно наверх заберутся. Видел однажды под вечер — идут: сперва на осыпь, потом на снег, со снега на ледник, все выше и выше… Солнце садится, а они поднимаются. С ледника — на гребень, а там не всякий альпинист пройдет, и — на вершину. Стоят, смотрят. Сперва не понял, потом сообразил. Это они солнце провожают. Внизу, в долине, уже ночь наступает, а они наверху с днем прощаются…

Лина повернулась к Николаю Александровичу и что-то порывалась спросить. Но в это время показались белые здания Курорта. Вдоль дороги выстроились высокие тенистые чинары с серыми стволами и широкими листьями.

— Постучите, пожалуйста, — сказал Худяков. — Я сойду…

Машина затормозила около дорожки, уходящей в парк.

— А кто такой Цвангер? — вдруг, покраснев, торопливо спросила Лина.

— Лет двадцать тому назад, — ответил Николай Александрович, перенося ногу за борт, — был гостем. Потом снова пожаловал: оказалось, — фашист… До свидания, товарищи! Спасибо. Я еще у вас в лагере побываю… Расскажу…