– Я тоже вроде Зузанки, — сказала Кристла, — никакого проку не вижу в такой учености, какую уразуметь нельзя. Для меня хорошие песни и ваши рассказы, бабушка, милей всякой ученой премудрости. А слыхали вы песню, что сочинила Барла с Червеной горы?

— Мне теперь, девонька, мирские песни не идут в голову, я о них и не думаю. Прошло то время, когда ради новой песенки я готова была бежать на край света; нынче я только божественное напеваю, — ответила бабушка.

– А что это за песня, Кристла? — спросили Манчинка и Барунка.

– Погодите, я вас научу. Начинается она так: — «На дубе-дубочке пела пташечка одна .. .»

– Когда мы к вам придем нынче вечером, Кристинка, ты обязательно спой мне эту песню, — обернувшись назад, крикнул Мила девушке.

– Хоть десять раз. Были мы на господском сенокосе, пришла и Барла; сели мы под бугром отдохнуть, а Анча Тиханкова и говорит: «Барла, сочини мне новую песенку!» Барла минутку подумала, потом улыбнулась и запела вот эту самую: «На дубе-дубочке пела пташечка одна. Знать, у девушки есть милый, раз она бледна...» Анча рассердилась; она решила, что Барла на нее намекает, — все знают, что Анча — невеста Томеша. Барла, как только это заметила, тотчас сложила другой куплет, чтоб ее задобрить: «Замолчи ты, пташка, ложь нам не нужна; есть у девушки дружок, она вовсе не бледна . . .» Нам всем очень понравилась эта песенка; напев Барла подобрала — заслушаешься! Жерновские девчата придут у нас учиться: они еще не знают, — добавила Кристла.

Когда проезжали мимо замка, Манчинка и Барунка уже распевали новую песню. У ворот замка стоял младший камердинер в черном фраке; это был сухопарый человечек небольшого роста; одной рукой он крутил свой черный ус, другой держался за золотую цепочку, висевшую на шее, стараясь выставить напоказ сверкающие на пальцах перстни.

Когда бричка проезжала мимо, глаза его загорелись, как у кота при виде воробышка; он сладко улыбнулся Кристле и помахал ей рукой. Девушка в ответ чуть кивнула ему, а Мила нехотя приподнял свою выдровую шапку.

– Право, я бы охотнее с чертом встретилась, чем с этим итальянцем,— возмущалась Кристла. — Опять он караулит, не пройдут ли мимо девушки, чтоб ястребом на них кинуться.

– Ну, в Жличи ему на днях наломали бока, — сказал Вацлав. — Явился он на танцы и шмыг к самым хорошеньким девушкам, будто для него их туда привели, по-чешски говорить не умеет, а вот запомнил же: «Я очень люблю чешских девушек».

– Это же самое он твердит и мне, когда приходит выпить пива, — перебила Вацлава Кристла, — и хоть сто раз ему повторяй: да я-то вас не люблю! — он не отвяжется, ну, прямо как лихорадка.

– Хлопцы его здорово потрепали; не будь меня, узнал бы он, почем фунт лиха.

– Пускай поостережется, как бы ему это в другом месте не растолковали, — сказал Мила, тряхнув головой.

Бричка остановилась у трактира.

– Ну, спасибо, что довезли, — благодарила Кристла бабушку, подавая руку Миле, помогавшему ей слезть с брички.

– Еще одно словечко, — задержала ее бабушка. — Не знаешь ли, когда пойдут жерновские и червеногорские в Святоновице?

– Да, верно, как всегда: червеногорские либо на успение, либо на рождество богородицы, а жерновские в первый праздник Девы Марии после дня святого Яна ... Я думаю идти с ними.

– Вот и я собираюсь, — сказала бабушка.

– Нынче я тоже пойду с тобой, бабушка, — напомнила Барунка.

– И я, — прибавила Манчинка.

Остальные дети закричали, что тоже пойдут, но Барунка убедила их, что трех миль им никак не одолеть. Вацлав хлестнул по лошадям, и бричка покатила к мельнице, где высадили Манчинку, а бабушка отдала ей освященные венки, приготовленные для пани мамы. Когда подъехали к дому, навстречу выбежали Султан и Тирл, прыгая, как сумасшедшие на радостях, что бабушка вернулась домой. Бабушка благодарила бога за благополучное возвращение. Она во сто раз охотнее ходила бы пешком; ей всегда казалось, что в бричке, запряженной такими горячими конями, недолго сломать шею.

Бетка и Ворша поджидали хозяев на крыльце.

– Где же ваш веночек, Вацлав? — спросила словоохотливая Бетка, когда бабушка с детьми прошла в горницу.

– Эх, девка, позабыл я, где его оставил! — ответил Вацлав, лукаво усмехаясь и заворачивая бричку на дорогу.

– Не говори ты с ним, — потянула Бетку за рукав Ворша, — нешто не знаешь, что он и в праздник может невесть что болтать! ...

Вацлав расхохотался, взмахнул кнутом и исчез из виду.

Бабушка развесила свежие венки на косяки и на образа, а прошлогодние бросила в огонь.

9

Бабушкина комната сегодня похожа на сад: куда ни глянь — везде розы, резеда, черемуха и другие цветы, и среди них — охапки дубовых листьев . . . Барунка и Манчинка вяжут букеты, а Цилька свивает огромный венок. На лавке у печки Аделька с братишками заучивает поздравительные стихи.

Канун святого Яна; завтра именины отца — большой семейный праздник. В этот день Ян Прошек приглашает к себе своих лучших друзей. Здесь так повелось. По этому случаю в доме необычайная суета. Ворша моет и скребет; в доме не должно остаться ни пылинки. Бетка шпарит уток и гусей, хозяйка печет пироги, а бабушка приглядывает за всем сразу — и за тестом, и за печью, и за птицей; ее теребят со всех сторон. Барунка просит бабушку прогнать Яна: он им покоя не дает. Только сорванца выпроводят из бабушкиной комнаты, как Бетка и Ворша начинают жаловаться, что он вертится у них под ногами. Вилем хочет что-то сказать бабушке, Аделька хватает ее за юбку, выпрашивая пирожок, а на дворе кудахчут куры, давая знать, что им пора на насест.

– Господи боже мой! Не разорваться же мне! — охала бедняжка бабушка. Тут Ворша вдруг закричала:

– Хозяин идет!

Те, кто плетет венок, запираются на задвижку, хозяйка прячет то, что еще должно остаться тайной, а бабушка наказывает детям «ничего не выбалтывать отцу раньше времени».

Отец заходит во двор, дети выбегают ему навстречу, но когда, приласкав их, он спрашивает, где мать, ребята смущенно молчат, не зная, что отвечать, боясь выдать секрет . Аделька, любимица отца, протягивает ему руки, он сажает ее на плечи, и девочка тихонько шепчет: «Маменька с бабушкой пекут пирог и, завтра твои именины . . .»

– Ну постой же, достанется тебе, если ты проговорилась! — закричали мальчики и побежали жаловаться матери.

Аделька, примостившаяся на отцовском плече, вспыхивает от стыда и начинает плакать.

– Не плачь, — утешает ее отец, — ведь я все равно знаю, что завтра мои именины и что мама печет пироги . . .

Малышка утирает рукавом слезы и со страхом глядит на мать, которую ведут братья. Однако все обходится благополучно: мальчикам говорят, что Аделька ничего не успела разболтать. Всем троим нелегко хранить тайну, отец делает вид, что он ничего не слышит и не видит. За ужином Барунка то и дело подмаргивает братьям и толкает их, чтобы они не совсем проговорились. Бетка после долго смеялась и дразнила мальчиков болтунишками.

Наконец, все сделано, приготовлено, и по комнатам разносится запах пирогов, служанки ушли спать, только бабушка бесшумно бродит по дому. Запирает кошек, заливает искры в очаге и, вспомнив, что на косогоре топилась печь, не веря даже своей осторожности, идет туда посмотреть еще раз, не осталось ли в печи тлеющего огонька.

Султан и Тирл, сидя на мостике, с удивлением смотрят на старушку: не бывало, чтобы она выходила из дома так поздно. Но она гладит их, и они ласково трутся у ее ног. «Небось, мышей подкарауливаете, жулики? . . . Ну, это можно, лишь бы о птичнике думать забыли!» — говорит бабушка, поднимаясь на косогор. Собаки по пятам следуют за ней. Открыв заслонку, старушка осторожно ворошит кочергой золу и, не обнаружив ни одной искорки, закрывает печь и возвращается домой. У мостика стоит высокий дуб, в пышных ветвях которого летом ночует домашняя птица. Бабушка поднимает голову. Вверху слышны вздохи, писк, легкий шелест крыльев. «Тоже видят что-то во сне ...» — думает она про себя и идет дальше.