Гортензия рисовала с большим увлечением и не раз сама принималась смеяться вместе с детьми. С каждым днем краски возвращались на ее лицо; бабушке она напоминала не то чтобы розу, а розовеющий яблоневый цвет. Девушка повеселела, глаза ее снова ярко заблестели. Всем она улыбалась, всем хотелось ей сказать приятное. Иногда, при взгляде на бабушку, глаза девушки увлажнялись слезами; отбросив кисть, она брала в свои ладони бабушкину голову и целовала ее морщинистый лоб, гладила седые волосы. Как-то она нагнулась и поцеловала бабушкину руку.

Старушка смутилась и залилась румянцем.

— Что это вы, графинюшка, делаете, разве так годится!

— Я знаю, бабушка, что делаю, я так благодарна тебе, ты была моим ангелом-хранителем! — И Гортензия встала перед бабушкой на колени.

— Да благословит вас бог, и да пошлет он вам счастья, какого вы желаете, — проговорила бабушка, положив свою руку на белый и нежный, как лепесток лилии, лоб склонившейся девушки. — Я помолюсь за вас и за госпожу княгиню. Хорошая она женщина!

На другой день после грозы на Старую Белильню пришел лесник и сообщил, что теперь можно проститься с Викторкой. Терезка не могла видеть покойников и осталась дома. Мельничиха заявила, что на мертвецов неприятно смотреть, а на самом деле, как неосторожно проговорился ее муж, боялась, что Викторка явится ей во сне. Кристла отбывала барщину. С бабушкой и детьми пошла одна Манчинка. По дороге нарвали цветов, захватили резеды из сада. Мальчики взяли освященные образки, которые принесла им бабушка из Святоновице, бабушка — четки, у Манчинки в руках были тоже образки.

— Кто бы мог подумать, что нам скоро придется хоронить Викторку, — сказала жена лесника, встречая бабушку на пороге.

— Все под богом ходим; ложась вечером, не знаем, будем ли живы утром, — отвечала бабушка.

Прибежала серна и ткнулась в передник Адельки, сыновья лесника прыгали вместе с собаками вокруг гостей.

— Где она лежит? — спросила бабушка, заходя в сени.

— В садовой сторожке, — отвечала хозяйка и, взяв Анушку за руку, повела гостей в сад. Пол сторожки, состоявшей из одной комнаты, был устлан хвоей: посреди, на высоких носилках, сколоченных из неотесанных березовых брусьев, стоял открытый дубовый гроб, а в нем лежала Викторка. Лесничиха одела ее в белый саван, лоб обвила венком из полевых гвоздик, под голову положила зеленый мох. Руки Викторки были крест-накрест сложены на груди, как любила она держать их при жизни. Гроб и крышку лесничиха украсила еловыми ветками; у изголовья горела лампада, у ног стояла чашка со святой водой и лежало кропило — пучок колосьев. Жена лесника сама убрала гроб и обрядила Викторку; по нескольку раз в день заходила она посмотреть на нее, считая это своим долгом.

Бабушка подошла к гробу, перекрестила покойницу, встала на колени и начала молиться. Дети делали то же, что и бабушка.

— Нравится вам, как я все устроила? — озабоченно спросила жена лесника, когда старушка поднялась с колен. — Я не стала класть много цветов и образков, подумала, что и вам захочется положить ей что-нибудь в гроб.

— Хорошо сделали, кумушка, очень хорошо, — одобрила бабушка.

Хозяйка взяла у детей цветы и образки и положила их около покойницы. Бабушка надела на окоченевшую руку четки. Долго смотрела она на Викторку. Выражение дикости уже исчезло с этого лица. Черные жгучие глаза были закрыты, свет их навсегда угас. Темные взлохмаченные волосы были причесаны, на холодном, как мрамор, лбу лежал венок из красных гвоздик, как залог любви. Лицо не искажали судорожные подергивания, которые в гневе делали Викторку безобразной. А на устах застыла горькая усмешка и испуг, словно отражение последней мысли покойницы.

— Чем же болело твое бедное сердечко? Что с тобой сделали? — шептала бабушка. — Не получишь ты уже на земле награды за свои страдания . . . Виноватому бог судья. Теперь тебе легко и спокойно.

— Кузнечиха говорила, что надо бы положить под голову стружки, а муж принес мох; боюсь, как бы не осудили люди и Викторкины родные: взялись, мол, заботиться, а так бедно хороним, — беспокоилась жена лесника.

— На чужой роток не накинешь платок, кумушка; пускай себе говорят, что хотят. Живой был, никому не угодил; умер — и всем стал мил. Оставьте ей ее зеленую подушку, ведь она пятнадцать лет на другую голову не ложила.

С этими словами бабушка взяла кропило, трижды брызнула на Викторку святой водой, перекрестила ее и велела детям сделать то же. Затем все тихо вышли из садовой сторожки.

В живописной долине за Ризенбургом, у Боушинской часовни, построенной, по преданию, турынским рыцарем в память исцеления немой дочери, есть кладбище; там и схоронили Викторку. На ее могиле лесник посадил ель. «Ель зелена и зимой и летом, да и любила она ее», — говорил он бабушке, когда случалось им вспоминать о Викторке.

Викторку не забыли, хотя не раздавалась больше у плотины ее колыбельная, пещерка была пуста, а ели срублены. Имя несчастной Викторки продолжало жить в той округе в печальной песне, которую сложила о ней Бара из Жернова.

18

Бабушкин портрет Гортензия пока оставила у себя, а портреты внучат отдала ей. Много радости доставили они родителям, а больше всего бабушке. Гортензия вложила в работу всю душу. Права была бабушка, когда, показывая портреты знакомым, — а видеть их должен был каждый, — замечала: «Только что не говорят». И много лет спустя, — внучата уже разлетелись из дому, — бабушка не уставала повторять: «Хоть у простых людей и не в обычае снимать с себя портреты, а хорошая это выдумка. Пока я всех помню, да с годами память у человека слабеет, начинает он забывать лица. Вот тогда-то и порадуюсь на картинки».

С господских полей уже свозили последние снопы пшеницы. Все знали, что княгиня с Гортензией торопится в Италию и долго не пробудет в поместье; поэтому управляющий решил устроить праздник урожая сразу после того, как вывезут всю пшеницу.

Кристла слыла самой красивой девушкой во всей округе и к тому же самой ловкой; бабушка верно угадала: подносить княгине венок выбрали ее.

Позади замка была обширная луговина, частью поросшая травой, частью занятая высокими стогами соломы. Посредине луговины парни вбили шест и украсили его еловыми ветками, лентами и красными платочками, которые флажками развевались по воздуху; между ветками натыкали полевых цветов и колосьев. Вокруг столов понаделали скамеек, устроили из зеленых елочек беседки, около празднично убранного шеста утоптали землю для танцев.

— Бабушка, милая бабушка, — молила Кристла, — ведь вы все утешали меня, я только и жива вашими уговорами; Милу обнадежила, а вот подошли и дожинки, а я так и не знаю, чего мне ждать. Скажите, прошу вас, может попусту я надеялась, может говорили вы так, чтобы нам легче было отвыкнуть друг от друга.

— Глупенькая, неразумно утешать пустыми побасенками. Я на ветер слов не бросаю. Принарядись завтра получше, княгиня это любит. И я тоже, коли буду жива и здорова, приду на тебя поглядеть: а попросишь, скажу всю правду, — ответила бабушка и улыбнулась.

Уж, конечно, старушка знала судьбу Милы и, если бы не обещала княгине молчать, давно бы Кристлу успокоила.

На другой день на зеленой лужайке собралась нарядно одетая молодежь, работавшая на господском дворе, и все, кто ходил на барщину. На телегу положили снопы, лошадям в гривы вплели ленты, один из парней сел на передок; Кристла с подругами забрались на снопы. Остальная молодежь выстроилась парами за телегой, кто постарше — встали позади всех. Жнецы держали в руках серпы и косы, жницы — серпы и грабли. На корсажах девушек пестрели букетики из колосьев, васильков и других полевых цветов; парни украсили цветами шапки и картузы. Тот, что сидел на телеге, щелкнул кнутом, лошадь тронулась, и толпа с пением двинулась к замку. Перед замком шествие остановилось, девушки слезли с телеги; Кристла положила на руки венок из колосьев, подстелив пол него красный платок, молодежь встала за ней. Все с пением направились в переднюю, куда тем временем вышла княгиня. Кристла дрожала от страха, щеки ее заливал стыдливый румянец; потупя взор, заикаясь, поздравила она княгиню с благополучным окончанием жатвы и богатым урожаем, пожелала ей собрать не меньше и на будущий год и положила венок к ее ногам. Жнецы, сняв шапки, пожелали княгине здоровья и долгих лет жизни. Ласково поблагодарив, княгиня приказала управляющему всех накормить и напоить. «А тебе, милая девушка, я особенно благодарна и за венок и за доброе пожелание, — сказала она Кристле, надев венок на руку. — Я вижу, все стоят парами, а ты одна; пожалуй, лучшей наградой будет, если я найду тебе танцора!»