— Верно. Надо будет еды захватить.

— Пива купи. В маленьких бутылках.

— С собой возьмёшь?

— Угу.

— Ой, как все‑таки здорово!

— Да, первый раз искупаешься в этом году.

Допив чай, я надел брюки и рубашку. Накрахмаленная ткань приятно холодила кожу.

— Ну, я пошёл.

— Может, зонтик возьмёшь? — спросила жена, высунувшись за дверь и глядя в небо.

— Не надо. Тут близко. Если и польёт, то ненадолго.

— Ну ладно, счастливо.

— Ага.

Небо почернело, стало темно, как вечером. В соседних домах ещё спали.

Когда я подошёл к тюрьме, в ворота въехал, светя фарами, фургон с новыми заключёнными.

— Привет.

— Рановато вы сегодня.

— Да, рано.

— Значит, сегодня?.. — спросил толстый охранник из‑за застеклённого окошка.

Не отвечая, я прошёл мимо. "Ай–ай–ай", — сказал охранник мне вслед. Я обернулся и увидел, что он улыбается, странно кривя рот.

Я молча прошёл через ворота и зашагал по аллее. В рубашке с короткими рукавами было холодновато.

Выйдя на спортплощадку, я увидел впереди Хорибэ.

Провыла сирена. Сразу в нескольких корпусах раздались свистки и шум. Я бегом догнал Хорибэ.

— Привет, — сказал он, обернувшись.

— Давай‑ка поспешим.

Мы быстрым шагом пересекли спортплощадку и вошли в проход, сделанный в насыпи. Дорожка, ведущая к экзекуционному корпусу, была посыпана белым песком, на котором остались аккуратные следы от метёлки.

Мы с Хорибэ прошли в комнату охранников и стали готовиться.

— Сейчас ливанет, — сказал Хорибэ, стряхивая пепел с сигареты и глядя на небо в щель между шторами.

— Давно дождя не было.

— Да, как назло.

— Лучше бы в такой день не работать.

— Точно, — ответил Хорибэ.

— Закончить бы поскорее.

Открылась дверь, и вошёл бригадир. Сегодня он тоже оделся во все чистое, но вид у него, как всегда, был немного комичный.

— Что с Накагавой? — спросил он у меня, увидев Хорибэ.

— Поменялись.

— Да? Ну ладно.

Бригадир дал нам новые белоснежные перчатки и смотрел, как мы их натягивали. Они были ещё теснее, чем обычно.

— Как там этот? — спросил Хорибэ у бригадира.

— "Этот"? Сегодня он у нас так называется? — с серьёзным видом переспросил бригадир и улыбнулся. У него ещё были и другие дела, и он поспешно вышел.

— Похоже, наш приятель тут буянил, — сказал Хорибэ.

— Похоже.

Продолжая собираться, мы поглядывали в окно и говорили о рыбалке.

— Полило.

Крупные капли застучали по стеклу, стекая струйками вниз. В комнате трижды прозвенел звонок.

Мы вышли в коридор.

— Счастливо потрудиться, — приветствовала нас ночная смена.

— Как этот! — спросил я.

Ночной дежурный, криво улыбаясь, сказал, что заключённый всю ночь рыдал.

— Надо было перевести его в другую камеру, — сказал Хорибэ.

— Да я просил бригадира, а он говорит, и так сойдёт.

— Почему?

— Боялся, что этот станет брыкаться, ещё травму получит и казнь могут отложить.

— Это верно, — сказал Хорибэ. — Остальные, поди, не спали?

— Куда там! Этот закатил концерт. Вешайте, кричал, меня скорее.

— Да–a, дела, — сказал я.

— А, пустяки. Подумаешь, в дверь ломился. Все равно из камеры никуда не денешься.

Охранник потёр красные от бессонной ночи глаза и отпер ключом решётчатую дверь, перегораживающую коридор. Было тихо. Лишь изредка раздавались шаги часовых. Раньше в такие минуты мне казалось, что все камеры вдруг разом вымерли. Но это было давно, теперь такие дурацкие мысли мне в голову не приходили.

Раньше камеры в этом корпусе были грязные, набитые битком, а дежурить приходилось по три раза в месяц. Теперь охранников стало больше, а число смертников сократилось.

По крыше барабанил дождь.

— Ну и льёт! Пропала моя форма, — сказал Хорибэ, показывая на недавно полученные новые брюки.

— И моя. Только из чистки.

— Что им стоит построить крытую галерею к тому корпусу?

— Ага, мы б тогда не мокли, — сказал я, перед глазами У меня возникла аккуратно выметенная белая дорожка метров в пятьдесят длиной, ведущая к экзекуционному корпусу. Прозвучала вторая сирена, извещая о времени завтрака для заключённых обычного режима. Послышался шум шагов, и в коридоре появилась группа людей. Впереди шёл долговязый директор тюрьмы, чуть сзади и сбоку от него виднелось плечо бригадира. За ними — три чиновника, в том числе тот, что вёл протокол, когда этот бросился на Накагаву. Замыкал шествие священник. Он был раза в два крупнее любого из нас и одет в чёрную рясу, так что вид имел весьма внушительный. Хорибэ терпеть не мог этого здоровенного, неряшливого дядьку. У меня его жирная физиономия тоже не вызывала симпатии.

Священник, поняв по белым перчаткам, что дежурим сегодня мы, улыбнулся нам слабой, женственной улыбкой.

— У, брюхан, — пробормотал Хорибэ, скривившись.

— Тихо ты!

Этот поп служил у нас уже пятый год, продержавшись гораздо дольше, чем кто‑либо из его предшественников, и не было случая, чтобы он пропустил хоть одну казнь.

Все вошедшие расселись на специально для них выставленных стульях. В день казни все смертники настороже, и в камерах тишина — ни шороха, ни звука.

Дождь лил все сильнее. Бригадир обратил на это внимание директора. Тот, выдвинув вперёд свою и без того выпяченную челюсть, отрицательно покачал головой.

В течение следующих тридцати минут никто не произнёс ни слова. Мы с Хорибэ не сводили глаз с камеры приговорённого, а вся эта компания так и сидела на стульях без движения.

Длинная стрелка электронных часов коснулась цифры 12. Свистка не было, просто бригадир снизу махнул нам с Хорибэ рукой. Все тут же встали, а священник раскрыл Библию и стал читать нараспев. Молодой охранник, держа на вытянутых руках деревянный ящичек, где лежал белый хлопчатобумажный саван, поднялся по лестнице к нам. Я выбрал из связки ключ и остановился перед дверью камеры. Бормотание священника приблизилось. Директор встал за спиной у Хорибэ, чиновники окружили нас с боков, а поп вышел вперёд. Я вставил ключ в скважину и осторожно стал открывать дверь, но она громко заскрипела. Хорибэ толкнул её, и мы заглянули внутрь. В нос ударил специфический камерный запах. Через оконную решётку было видно, как льёт дождь.

Заключённый лежал, свернувшись клубком и закутавшись в вытертое тюремное одеяло. Мы с Хорибэ, стуча бутсами, вошли в камеру. Приговорённый резко повернулся, и одеяло на нем закрутилось. Директор взял у одного из чиновников протокол и громко назвал смертника по имени. Тот продолжал лежать. Бригадир подал нам знак глазами. Одеяло сползло, и показалось лицо заключённого. На нем застыло какое‑то бессмысленное выражение. Хорибэ подошёл к смертнику сзади и тряхнул за плечи. Тот вздрогнул всем телом и посмотрел сквозь ресницы сначала на меня, потом широко раскрыл глаза и оглядел всех остальных. Я, не мешкая, надел на него наручники. Осуждённый рванулся вперёд, пытаясь сбросить со своих плеч руки Хорибэ, и тут же перед ним очутился поп.

— Успокойтесь, — сказал он.

Хорибэ поставил смертника на ноги. Я открыл ящичек и вынул аккуратно сложенный белый саван с поясом.

— Сам наденешь? — спросил у осуждённого бригадир. Заключённый посмотрел на саван и отшатнулся. Все смертники, сколько я их помню, реагировали так же. Хорибэ сзади схватил его за плечи, а я расстегнул наручники. Нижнее белье приговорённого было чистым, только что из стирки. От долгого сидения в тюрьме мускулы его когда‑то крепкого тела утратили былую упругость.

Согнув ему сначала одну руку, потом другую, я продел их в рукава. Затем повязал поверх савана пояс и снова надел наручники. Все это время поп торчал перед нами, как изваяние, и непрерывно бормотал что‑то, листая Библию.

Дождь за окном превратился в настоящий ливень.

Директор тюрьмы подал знак, и все двинулись в путь. Впереди шёл сам директор, за ним поп, потом мы с Хорибэ вели осуждённого, а за нами следовали чиновники и бригадир. Когда мы покинули камеру, туда сразу вошёл охранник — делать уборку. Очень медленно мы спустились по железной лестнице. Грохот наших шагов заполнил весь коридор, сливаясь с шумом дождя, колотившего по крыше. В одной из камер кто‑то начал тихонько покашливать и кашлял до тех пор, пока последний чиновник не сошёл вниз по лестнице. Перед решётчатой дверью выстроились остальные охранники, провожая глазами нашу процессию.