— Где? — спросил я.
— Смотри, — сказал он и, взяв бумажную салфетку, стал чертить на ней ногтем. — Здесь идет течение… У нас на каждом острове свое течение. Битва была здесь… И если отсюда пустить по течению неуправляемую шлюпку или даже бочку, она обязательно пристанет сюда… Там лежит золото.
— Ну, а если не там?
— Там… Я туда лазил. Но его этим течением забило под скалы и трудно достать.
Тут я засмеялся, сказал:
— Если это правда, то зачем ты мне говоришь? А вдруг я захочу найти его?
Теперь засмеялся Джозеф, а вместе с ним Анни.
— Ты знаешь, сколько островов на Тонга?.. Сто пятьдесят. Даже если ты захочешь их все обшарить, тебе придется крепко поработать. Но тебе не дадут там шарить.
— Тогда зачем ты мне все это говоришь?
— Я недавно в Сиднее говорил с одним парнем. Он занимается торговлей… Нам нужна одна машина, чтобы поднять это золото. Ее хорошо делают у вас в стране…
— Он пообещал?
Сказал, что узнает. Мы хотим ее купить…
А почему не в Австралии или у англичан?
— У нас тут есть свои расчеты.
— Ну, а при чем тут я?
— Так, на всякий случай, кэп, — сказал Джозеф и на этот раз хитро рассмеялся.
— Разве плохо иметь еще одного союзника? — спросила Анни.
— Ты ведь антифашист? — спросил Джозеф.
— Конечно, — сказал я и только после этого подумал, что вопрос несколько неожиданный, мне его никогда, как это ни странно, не задавали; просто это считалось само собой разумеющимся.
— Ну вот, — сказал Джозеф, — я тоже антифашист.
— Тогда зачем тебе золото?
— Мне?.. Мне ничего не надо, кэп. Мы с Анни не так уж плохо зарабатываем. У нас все есть… А на Тонга нужно золото. Мы бы хотели там кое-что построить для людей. Надо помочь отцу, он это задумал…
— Он у тебя вождь?
— Он у меня военный. Он командовал отрядом тонганцев в составе войск Макартура. Он герой битвы на Соломоновых островах. Он ходил в атаку и имеет много наград… Твой отец был на войне?
— Был… У нас ведь была большая война, Джозеф.
— Да, — сказал он. — Там была очень большая война. Но и здесь была война. Та же самая война. На ней убивали… Разве это не так?
Я подумал и сказал:
— Так.
— Хочешь, мы встретимся сегодня вечером и я заведу тебе немного музыки… Это очень старинные песни, может быть, даже с четвертого или девятого века.
— Если ты мне их переведешь…
— Их нельзя перевести, — сказал он. — Тот язык давно потеряли. Я только знаю, про что они. А сюжет не знаю… Но под них можно танцевать.
— Только с Анни, — сказал я, и мы все трое расхохотались.
Ведь бывает же иногда весело человеку…
После вахты мне снились костры в ночи; они горели на маленьких таинственных островах, где росли деревья, стоящие на корнях, как на ногах, а пламя костров поэтому не могло добраться до их ветвей. Сон этот я не досмотрел, потому что услышал:
— Шлюпочная тревога!.. Объявляется учебная шлюпочная тревога!
Голос старпома звучал в динамике. Я вскочил с койки, машинально потянул на себя спасательный жилет, успел взглянуть на часы — проспал-то я всего около часу! Я бежал к своей шлюпке, мечтая только об одном — чтобы все мои матросы были на месте… В последнее время Ник-Ник замучил нас тревогами; вообще-то на всех пароходах достаточно бывает учебных тревог, и это правильно, потому что все спасательные средства надо постоянно проверять, держать наготове. Вон у нас на «Перове» как-то кинули спасательный круг, а он камнем пошел на дно — его так долго красили, по слою слой, что кое-как сумели поднять, прежде чем бросить.
Я выбежал на шлюпочную палубу. Все мои ребята были в сборе; мы быстро расселись по местам… Обычно на этом кончается тревога; шлюпки на воду редко спускаются, проверяют их, и все, но тут я каким-то чутьем почувствовал — надо на воду, и быстрей! И дал команду…
Шлюпка наша хорошо приводнилась, мотор завелся легко, и мы сразу же отошли от борта, ожидая приказаний.
Через полчаса прозвучал отбой, всех командиров шлюпок пригласили на мостик. Было предрассветное время, лицо Ник-Ника казалось бледным, и жестко выступали на нем черные кудрявые баки.
Он долго молчал, глядя на наш строй. Рядом с ним стоял первый помощник Виктор Степанович. Он был хмур, чем-то расстроен; мы знали: когда он бывал не в духе, на макушке его поднимался белесый хохолок. Вообще у Виктора Степановича были совершенно белые волосы, и кожа у него была светлая, ее не брало даже тропическое солнце, только круглый нос усыпан веснушками; сам он был коренастый, жилистый, — я считал его всегда здоровым мужчиной, но вот рядом с Ник-Ником он терялся, потому что был ниже на целую голову.
— Подробного разбора не будет, — строго сказал Ник-Ник. — Проведем на командирском совещании. Удивлен, что не завелись вовремя моторы на четвертой и седьмой шлюпке. Командирам их объявляю выговор… Все! Можно разойтись…
И вот тут-то выступил вперед Виктор Степанович.
— Минуточку, — негромко сказал он, и я почувствовал, как нелегко ему было это сказать, и насторожился.
Ник-Ник сверху посмотрел на него, словно удивился его внезапному вмешательству, и сказал:
— Пожалуйста…
— Я думаю, — смущаясь, сказал Виктор Степанович, — что не только выговора… У нас есть товарищи, которым можно и благодарность…
— Например? — с любопытством спросил Ник-Ник.
И тут Виктор Степанович указал на меня и сказал:
— Вот… пожалуйста… Он обеспечил своевременный и безопасный спуск шлюпки.
Теперь уж и Ник-Ник повернулся ко мне. Он осматривал меня тщательно, во всяком случае, так показалось, и мне уже начало чудиться — он хочет отыскать недостатки или в одежде, или прическе, а может быть, и вообще во внешности.
— А разве за нормальное выполнение своих обязанностей штурманам здесь прежде давали благодарность?
— Нет… но… — смущенно произнес Виктор Степанович.
— Тогда мы поговорим об этом позднее. А сейчас прошу всех разойтись.
Мы спускались по трапу, и я почувствовал на своем плече ладонь.
— А с тебя причитается, Факир, — сказал мне Нестеров на ухо, — за несостоявшуюся благодарность.
Вокруг рассмеялись, я зло повернулся к Нестерову — тоже мне массовик-затейник, — по он не дал мне возмутиться, прижал к себе, сказал:
— Топаем ко мне, напою шикарным чаем.
Я подумал, что вряд ли сейчас засну, и согласился… Мы прошли к нему в каюту; здесь у него был и чайник, и кофейник, и хотя пожарники нам строго запретили пользоваться электрическими нагревательными приборами, все равно у многих они хранились в каютах.
— Я сейчас, — сказал Нестеров. — Ты посиди, пока я похимичу.
Я сел на диван, поближе к открытому иллюминатору, и едва потянулся к лежавшему на письменном столе журналу, как услышал на палубе шаги и голоса. Говорил Ник-Ник, и поэтому я невольно прислушался; голос его был мягкий, приятный.
— Надеюсь, вы все поймете, Виктор Степанович… Я ведь смотрю вперед. Нам еще пять месяцев плавать, и все может быть с людьми. А пока жесткость, жесткость и жесткость. Строжайшая дисциплина, даже суровость должны войти в плоть и кровь… А вот когда потом моряк затоскует, придет ностальгия, усталость, вот тогда, Виктор Степанович, я буду добрый, буду поощрять, награждать, плясать вместе со всеми. Поверьте, это проверенная политика. Тот, кто привыкает к суровости, больше ценит ласку и внимание…
Я не слышал, что ответил ему Виктор Степанович, да и ответил ли, шаги их удалились, и тогда я встал, выглянул в иллюминатор.
Шла мягкая, невысокая волна, солнце горячим красным шаром всплывало на горизонте, и вокруг него образовался туманный оранжевый обруч; он держался какое-то мгновение, пока солнце не скользнуло выше, и тотчас поменялась его окраска: краснота пригасла, превращаясь в слепящую желтизну, и море загорелось золотыми чешуями, и, как только это случилось, я увидел совсем неподалеку пароход. Я еще не успел разглядеть ни трубы, ни флага, но понял — это наш, советский, и едва я это подумал, как раздался приветственный гудок, и «Чайковский» ответил. Да, это был наш сухогруз. Теперь видна была и труба с серпом и молотом на широкой красной полосе, можно было различить людей на мостике — они махали нам руками, и я тоже попытался помахать им из иллюминатора; я прочел название на его черном борту: «Дежнев». Это было судно из той же серии, что и «Перов», и у меня защемило на сердце.