— Да. Дня два-три, — ответил я. — Надо еще уладить кое-какие делишки.

Он улыбнулся и протянул мне руку:

— Благодарю за доставленные сведения, Паркер. Если за­хотите прогуляться со мной, я могу вам предложить по части выпивки кое-что более достойное, чем это.

Я не имел ничего против. Мы вышли из «Золотой под­ковы», и он провел меня по переулку к дому из кирпича-сырца, что стоял на краю пустыря. В первой комнате Эд сделал знак, чтобы я сел, а сам пошел в соседнюю.

— Что будете пить? — спросил он, стоя в дверях. — Ржа­ное виски, джин, шотландское…

— Последнее выигрывает, — прервал я чтение этого ката­лога.

Он принес бутылку «Блек энд уайт», сифон с содовой и стаканы, после чего мы принялись за дело. Мы пили и разго­варивали, пили и разговаривали, и каждый старался показать, что более пьян, чем был на самом деле, хотя вскоре дей­ствительно надрались до чертиков.

Внешне это очень напоминало обычную пьянку. Он пы­тался накачать меня под завязку, чтобы затем выудить все мои секреты, а я старался проделать то же самое с ним. И ни один не мог похвастаться большим успехом.

— Знаешь, — сказал он, когда уже начало смеркаться — Я осел. Я жуткий осел. У меня есть жена… милейшая в мире женщина. Хочет, чтоб я вернулся к ней… и вообще. А я сижу здесь в дерьме, лакаю… а мог бы быть человеком. Архи­тектором мог бы быть, понимаешь? Еще каким архитектором. А так… Привык к этому пойлу… Связался с подонками. Не могу вырваться. Но я вернусь к ней… без трепа. Вернусь к моей женушке, самой милой на свете женщине… Взгляни на меня. — Мы уже были на «ты». — Разве я похож на нарко­мана? Нисколько! И ты думаешь почему? Потому что я лечусь. Сейчас я тебе покажу… Увидишь, я могу закурить, а могу и не закурить.

Он неловко- поднялся с кресла, прошел, пошатываясь, в соседнюю комнату и вернулся, неся очень красивый прибор для курения опиума, прибор из серебра и слоновой кости на серебряном подносе. Поставив поднос на стол, он пододвинул трубку ко мне:

— Кури, Паркер, я угощаю.

Я сказал, что останусь верен виски.

— Может, хочешь «снежка»? — спросил он.

Когда я отказался и от кокаина, он удобно развалился на полу возле столика, зарядил свою трубку, и забавы продолжа­лись: он курил, а я трудился над бутылкой, и оба мы стара­тельно взвешивали слова, чтобы не выболтать лишнее

К полуночи, когда я уже изрядно нагрузился виски, появи­лась Лала.

— Вижу, вы славно развлекаетесь, парни, — сказала она весело, наклоняясь и целуя англичанина в растрепанные волосы.

Потом села к столу и потянулась за рюмкой.

— Вел-ликолепно! — похвалил я Лалу сильно заплетающим­ся языком.

— Ты должен всегда быть под мухой, малыш, — посове­товала мне она. — Вмазав, ты выглядишь куда интересней.

Не знаю, что я ответил. Помню только, что сразу после этого улегся рядом с англичанином на полу и заснул.

Следующие два дня протекли так же, как первый. Эшкрафт и я не разлучались двадцать четыре часа в сутки, и девушка почти не покидала нас. Не пили только тогда, когда отсы­пались, сраженные алкоголем. Большую часть времени мы проводили в доме из необожженного кирпича и в «Золотой подкове», о других кабаках тоже не забывали. Остались весьма туманные воспоминания о том, что происходило вокруг, хотя я вроде бы ничего существенного не упустил из виду.

Внешне мы держались с Эшкрафтом как два корефана из одной «малины», но ни один из нас не избавился от недоверия в отношении другого. И это несмотря на то, что оба были пьяны и напивались очень крепко. Он успешно боролся с желанием приложиться к трубке с опиумом, а девица хотя и не курила, но выпить была не дура.

После трех дней, проведенных таким вот образом, я тро­нулся обратно в Сан-Франциско, трезвея по мере удаления от Тихуаны. По дороге привел в порядок свои впечатления о Нормане Эшкрафте, иначе Эде Бохеноне.

В результате я пришел к следующим выводам:

1. Он подозревал (или даже был уверен), что я приехал по поручению его жены: слишком ровно он держался и слишком хорошо принимал меня, чтобы я мог в этом усомниться.

2. Скорее всего он решил вернуться к жене, хотя полной гарантии на этот счет никто бы не дал.

3. Он не имел неизлечимого пристрастия к наркотикам.

4. Он мог бы взять себя в руки под влиянием жены, хотя это и вызывало большие сомнения: он узнал, что такое дно общества, и, похоже, ему там нравилось.

5. Эта девушка, Лала, была влюблена в него до безумия; он также в какой-то мере любил ее, но сходить с ума от любви не собирался.

Я отлично выспался за ночь, проведенную в поезде Лос-Анджелес — Сан-Франциско, вышел на углу Таунсенд-авеню и Третьей улицы, чувствуя себя почти нормально. За завт­раком слопал больше, чем за три дня в Тихуане, после чего отправился к Вэнсу Ричмонду в его контору.

— Мистер Ричмонд уехал в Эврику, — сказала мне его стенографистка.

— Не могли бы вы связать меня с ним по телефону? Она связала.

Не называя никаких фамилий, я рассказал адвокату, что видел и до чего додумался.

— Понимаю, — сказал он. — Поезжайте к миссис Эшк­рафт и скажите, что сегодня я отправлю ей записку, а в город вернусь через два дня. Думаю, до этого времени нет нужды что-либо предпринимать.

Я доехал на трамвае до Ван-Несс-авеню, а потом пошел пешком к дому миссис Эшкрафт. Позвонил в дверь. Никакого ответа. Позвонил еще раз и только тогда заметил в подъезде две газеты. Взглянул на даты — сегодняшняя и вчерашняя.

Какой-то старичок в линялом комбинезоне поливал газон в соседнем дворе.

— Вы не знаете, из этого дома кто-нибудь выезжал? — крикнул я ему.

— Вроде бы нет. Сегодня утром дверь черного хода была открыта. — Старик стоял, скребя подбородок. — А может, и уехали, — сказал он медленно. — Мне вот пришло на ум, что я никого из них не видел… пожалуй, ни разу за весь вче­рашний день.

Я обошел дом сзади, перелез через невысокий заборчик и поднялся по лестнице черного хода. Кухонная дверь оказалась незапертой, за дверью слышалось журчание воды, вытека­ющей из крана.

Я громко постучал. Никто не ответил. Тогда я пнул дверь и вошел на кухню. Вода текла из крана.

Под тонкой струйкой воды лежал большой кухонный нож с лезвием длиною в фут. Нож был чистый, но на стенках фарфоровой раковины, там, куда попадали лишь мелкие ка­пельки воды, я увидел ржавые пятнышки. Сковырнул одно из них ногтем — засохшая кровь.

Если бы не эта раковина, все на кухне было бы в образцо­вом порядке. Я отворил дверь кладовой. Здесь тоже все нахо­дилось на месте. Дверь из кухни вела в переднюю часть дома. Я вышел в коридор. Свет из кухни освещал его слишком слабо. Я поискал ощупью на стене выключатель, который должен был там находиться. И наступил на что-то мягкое.

Отдернув ногу, я сделал шаг назад, нашарил в кармане спички и зажег одну. Передо мной — голова и плечи на полу, бедра и ноги на нижних ступенях лестницы — лежал бой-филиппинец. В одном нижнем белье. Он был мертв. Правый глаз выбит, горло перерезано от уха до уха. Не требовалось особого воображения, чтобы предста­вить, как произошло убийство. Стоя на верху лестницы, убийца левой рукой схватил филиппинца за лицо, выдавив ему паль­цем глаз, запрокинул его голову назад, полоснул ножом по смуглому напряженному горлу и спихнул мальчишку вниз.

Я чиркнул второй спичкой и нашел выключатель. Включил свет, застегнул плащ и поднялся по лестнице. Пятна вы­сохшей крови виднелись тут и там, а на лестничной плошадке второго этажа кровью были забрызганы даже обои.

Я щелкнул другим выключателем, из коридора попал в прихожую, заглянул в следующие две комнаты, казавшиеся нетронутыми, потом свернул за угол… и резко остановился, едва не упав на человека, который там лежал.

Женщина лежала, скорчившись на полу, лицом вниз, под­тянув под себя колени и прижав руки к животу. Она была в халате. Волосы были заплетены в косу.

Я коснулся пальцем ее шеи. Холодная как лед.

Опустившись на колени — чтобы не переворачивать труп, — я заглянул ей в лицо. Это была служанка, которая четыре дня назад впускала меня и Ричмонда в дом.