Как далеко зашли их отношения? Письма его становились все более и более легкомысленными, но Полина, видимо, так и не преступила последней черты. Впрочем, и сам Бомарше не торопился связывать себя обязательствами, поскольку не получил еще с Сан‑Доминго интересовавших его сведений. Не поступили они и к тому времени, когда Пьеру Огюстену пришлось спешно уехать в Испанию разбираться с Клавихо.

В Мадриде его чувства к Полине отступили в тень. Он был больше занят грандиозными экономическими и политическими проектами, нежели своими матримониальными планами. Кстати, сразу после того, как Бомарше добился воцарения маркизы де ла Круа в алькове Карла III, он поставил об этом в известность Шуазеля, отправив ему личное донесение.

Осенью 1764 года в письме к жениху Полина сообщала обнадеживающие новости о состоянии дел на Сан‑Доминго и предлагала назначить день свадьбы, вопрос о которой был в принципе решен еще до отъезда Пьера Огюстена в Мадрид. Спустя короткое время ситуация резко ухудшилась: родственник Бомарше Пишон умер на Антильских островах, не успев навести порядок в финансовых делах Ле Бретонов, и все говорило о том, что вернуть вложенные в их хозяйство деньги будет непросто. Но эти малоутешительные новости до поры до времени затмевали мадридские приключения.

Только после провала всех его грандиозных планов в Испании Бомарше вспомнил наконец, что во Франции у него осталась невеста. Тревожное письмо сестры Жюли заставило его поторопиться с возвращением.

«Отсутствие – самое большее из зол».

Возвращение в Париж не принесло радости: финансовые дела его семьи были настолько расстроены, что Бомарше пришлось продать свою должность контролера‑клерка королевской трапезы, чтобы получить хоть какие‑то наличные деньги. Из вырученных 70 тысяч ливров 49 983 ушли на оплату кредитов, взятых под проценты для приобретения дома на улице Конде, а на оставшиеся деньги, слишком незначительные, чтобы их можно было вложить в новое предприятие, было куплено обручальное кольцо для Полины.

Отказ от должности контролера‑клерка означал, к сожалению, утрату постоянного повода бывать в королевском дворце, но положение Бомарше при дворе и без того уже пошатнулось, сильные мира сего часто меняют тех, кто их развлекает, поскольку обычно не испытывают к ним никакого уважения. Единственным человеком в Версале, по достоинству оценившим Бомарше, был дофин: в 1765 году его не стало, и принцессы к учителю музыки заметно охладели, а ведь их покровительство было для него весьма полезным. Занятый своими брачными планами, так и сяк просчитывая их возможные последствия, Бомарше не успел еще в полной мере осознать эти неприятные для него перемены.

А между тем настроение его невесты также изменилось. В 1765 году тон посланий Полины был уже не тот, что годом раньше, когда она обращалась к своему путешествующему жениху не иначе как «моя любовь, моя душа, мое всё» и нежно писала ему: «Твое возвращение станет для меня восходом солнца в погожий день».

Слухи о похождениях Бомарше в Испании дошли и до Парижа: имя и роль маркизы де ла Круа стали хорошо известны на улице Конде еще и потому, что сам Пьер Огюстен беззастенчиво похвастался своей победой в письме к отцу. Конечно, Полина знала о легкомыслии жениха и его любви к удовольствиям, но ведь он обещал ей остепениться и стать хорошим мужем. Но разве можно было поверить в полное перевоплощение этого человека, для которого мало было просто любить женщину, мало было просто наслаждаться ее обществом. Он беспрестанно подсчитывал прибыли, сетовал, что зря вложил деньги в восстановление хозяйства на островах Карибского моря, все время твердил о платежах и нехватке средств. Кроме того, он недвусмысленно дал Полине понять, что их свадьба зависит от того, поправится ли ее финансовое положение.

Между тем последние новости, дошедшие с Сан‑Доминго, подтвердили, что из двух миллионов наследства Ле Бретона миллион восемьсот тысяч должны были уйти на погашение ипотечного кредита. Это известие сильно охладило желание Бомарше вступать в брак с Полиной, что он со всей откровенностью продемонстрировал, соблазнив между делом юную Перетту, также проживавшую в доме тетушки Гаше. Эта интрижка жениха вкупе с затянувшимся ожиданием свадьбы была использована мадемуазель Ле Бретон как предлог для разрыва помолвки, хотя на самом деле причина была совсем иной: барышня полюбила другого. Шевалье де Сегиран, верный рыцарь Жюли, был, как и Полина, родом с Сан‑Доминго. Он увлекся юной креолкой и начал за ней ухаживать; она не устояла перед обаянием молодого человека, ее привлекли в нем приветливый нрав, утонченность чувств и отсутствие меркантильных интересов.

Бомарше тут же почувствовал перемену в отношении к нему невесты и повел себя как человек, глубоко оскорбленный тем, что ему предпочли другого, хотя тот, по его мнению, и в подметки ему не годился. Он счел необходимым объясниться со своим соперником, и Сегиран ответил ему весьма двусмысленно:

«Я полагаю, сударь, что вы меньше, чем кто‑либо другой, должны верить разным россказням, поскольку вы гораздо проницательнее многих и поскольку сами не единожды страдали от наветов. Впрочем, я молю вас поверить, что пишу вам вовсе не потому, что желаю добиться вашего прощения, а потому, что, поведав правду, надеюсь защитить доброе имя мадемуазель Ле Бретон, и еще потому, что мне было бы тяжело потерять ваше уважение».

Слова, произнесенные в свое оправдание Полиной, свидетельствовали о том, что она больше не испытывала к Бомарше нежных чувств. Для него было важно убедиться, что невеста чиста перед ним, и он обратился за подтверждением этого к одному из ее двоюродных братьев – негоцианту из Тура по имени Пуже, тот сразу же поручился за свою родственницу, подтвердив ее добропорядочность. Тогда Бомарше, несмотря на то что уже не горел желанием связывать себя брачными узами с Полиной, считая этот союз невыгодным для себя, все же предложил назначить день их свадьбы. К его великому изумлению Полина отвергла это предложение, что стало болезненным уколом для его самолюбия. Прежде он долго колебался и тянул со свадьбой, а теперь вдруг уперся:

«Вы отвергли меня, – написал он Полине. – И какой же момент вы выбрали для этого? Тот самый, что я назначил перед лицом ваших и моих друзей для заключения нашего союза. Когда я настаивал на том, чтобы вы письменно подтвердили мне, что отвергаете предложение стать моей женой, к моим терзаниям примешивалось непонятное любопытство, я хотел посмотреть, решитесь ли вы на этот шаг. Сегодня мне необходима полная ясность. У меня есть очень выгодное предложение брачного союза. Уже будучи готовым принять его, я вдруг почувствовал желание остановиться; какие‑то угрызения совести, какая‑то тоска по прошлому заставили меня засомневаться в правильности моих действий. Я должен был бы считать себя свободным от всех обязательств перед вами после того, что между нами произошло, но мне почему‑то неспокойно. Вы действительно окончательно отказались от меня, и я могу считать себя свободным для того, чтобы вступить в брак с другой женщиной? Прислушайтесь к своему сердцу сейчас, когда со свойственной мне чуткостью я взываю к вам. Возвращаю вам ваши письма. Если вы оставите их у себя, к вашему ответу прошу вас приложить мои письма к вам. Чтение ваших писем растрогало меня, я не хочу больше подвергать себя подобному испытанию, но прежде, чем дать мне ответ, подумайте как следует, что выгоднее для вашего благосостояния и для вашего счастливого будущего. Мое желание – забыть все и жить с вами в покое и счастье. В тот момент, когда я уже был готов навсегда отречься от вас, я вдруг испытал такое волнение, что понял, как вы дороги мне. Я даже не мог предположить такого. Клянусь вам в этом. Но не обольщайтесь надеждой расстроить меня, став женой другого мужчины. Еще нужно, чтобы он осмелился посмотреть в глаза окружающим, если вдруг решится на это двойное вероломство. Прошу прощения за мою горячность! При одной мысли об этом кровь закипает у меня в жилах».

В ответе Полины не было ни нежности, ни каких‑либо других чувств: