И вот наконец, после бесчисленных отсрочек, придирок и волнений вечером 29 января 1767 года занавес «Комеди Франсез» поднялся, открыв взорам зрителей декорации «Евгении»: имение графа Кларендона в английской глубинке. Бомарше так старался быть точным в деталях, что порой это доходило до смешного: например, первое, что сделал актер, исполнявший роль отца Евгении барона Хартлея, появившись на сцене, так это налил себе мараскина из традиционной бутылки с узким горлышком, оплетенной соломой.
Критик Фрерон написал в «Анне литерер» («Литературный год»): «„Евгения“ была довольно плохо принята публикой можно даже сказать, что этот прием выглядел полным провалом; но затем она с блеском воспряла благодаря сокращениям и поправкам; она долго занимала публику, и этот успех делает честь нашим актерам».
На самом деле три первых акта пьесы сразу понравились публике, поскольку уже тогда отличались тем живым слогом, который впоследствии принес славу Бомарше, но два последних, затянутых и слезливых, быстро уничтожили хорошее впечатление от начала. Между первым и вторым спектаклями Бомарше переделал текст двух последних актов.
Талант и очарование молодой актрисы Долиньи, которая позже исполняла роль Розины в «Севильском цирюльнике», а потом роль графини Альмавива в «Женитьбе Фигаро», спасли «Евгению». Публика приняла наконец пьесу, но критика не оставляла ее в покое. Известен весьма недоброжелательный отзыв барона Гримма, назвавшего Бомарше «дилетантом, которому пришла в голову весьма неуместная фантазия вообразить себя писателем». «Я не имею чести знать его лично, – писал Гримм, – но мне говорили, что его самодовольству и самомнению нет равных. Этот человек никогда ничего не создаст, даже посредственного».
Фрерон отказался от присланного ему Бомарше пригласительного билета на спектакль, но он был на премьере и как добросовестный критик обещал посмотреть и переделанный вариант «Евгении». Свое обещание он выполнил, после чего опубликовал вполне объективный отчет, где перечислил как сильные, так и слабые стороны пьесы и отметил, что если первые три акта ее свидетельствовали о драматургическом мастерстве автора, то два последних даже после переделки не шли ни в какое сравнение с ними, то есть мнение критика о «Евгении» осталось неизменным.
Несмотря на все ее недостатки и уязвимые места, «Евгения» стала популярной не только во Франции, но и в Англии, где актер Гаррик поставил ее под названием «The School for Rakes» («Школа разврата»).
Дебют Бомарше в театре принес ему успех, пусть не оглушительный, но вселяющий надежды. А в голове его уже зрел замысел новой пьесы. Она появилась на сцене лишь спустя три года, и три этих года были полны забот – финансовых, матримониальных и творческих, притом что одновременно наш герой был замешан в самых разных интригах.
Глава 14ШИНОНСКИЙ ЛЕС (1767–1768)
Благосклонность дочерей Людовика XV к Бомарше становилась все призрачнее, и он, словно предвидя, что судьба готовит ему новые испытания, завел весьма ценную для себя дружбу с начальником полиции г‑ном де Сартином, будущим морским министром Людовика XVI. Поводом для их сближения стало одно из тех трагикомических происшествий, которыми был усеян весь жизненный путь Бомарше. Несмотря на разрыв с Полиной Ле Бретон и крах надежд на богатое приданое, Пьер Огюстен продолжал жить на широкую ногу и держал чернокожего лакея, который всегда стоял в ливрее на запятках его кареты во время выездов.
Однажды, когда Бомарше направлялся в Лувр на очередное заседание суда, его карету остановил судебный пристав и арестовал этого лакея под тем предлогом, что тот незаконно состоит на службе и на самом деле является беглым рабом, принадлежащим г‑ну де Шайу, бывшему королевскому наместнику на Мартинике. Побагровев от ярости, Бомарше бросился на пристава, пытаясь отбить своего чернокожего слугу. Вскоре все они оказались в полицейском участке, где Пьер Огюстен «вновь принялся оскорблять представителя власти в самых грубых и непристойных выражениях». Его поведение было зафиксировано в полицейском протоколе.
Прибыв наконец в Лувр и заняв место рядом с другими судьями, Пьер Огюстен осознал непристойность своего поведения: как он мог себе позволить подобное! Он, королевский судья, опустился до того, что оскорблял и набрасывался с кулаками на находившегося при исполнении судебного пристава, действовавшего согласно ордеру на арест. Если бы делу дали ход, Бомарше потерял бы свое место в охотничьем суде и лишился уважения общества.
Поэтому он поспешил к г‑ну де Сартину, с которым несколько раз встречался при дворе. Не застав того на месте, Бомарше написал ему записку, в которой весьма эмоционально изложил случившееся и не преминул упомянуть о своих связях. Прочитав это послание, Сартин пометил на его полях: «Попросить г‑на Бомарше, чтобы он зашел ко мне завтра утром». Встреча состоялась. Сартин уладил дело, в его лице Бомарше приобрел надежного друга, чье высокое положение начал немедленно эксплуатировать, поскольку решил во что бы то ни стало заполучить обратно своего лакея. Но негра выставили‑таки на торги, несмотря на протесты Бомарше, довольно быстро забывшего о своих недавних планах поставлять чернокожих рабов в испанские колонии. В Париже этот несостоявшийся работорговец вновь превратился в чувствительного человека и принялся критиковать общество, допускающее рабство. Но на выкуп негра, которого уже приобрел шевалье де Сен‑Виктор, у Бомарше не хватило наличности, и он, отказавшись от этого намерения, вновь занялся совместно с Пари‑Дюверне, не державшим на своего компаньона зла за провал его миссии в Мадриде, коммерческими операциями.
После долгих бесплодных поисков прибыльных дел неожиданно подвернулась выгодная сделка: король выставил на продажу две тысячи арпанов Шинонского леса. Лесоразработки сулили быстрое обогащение, но вначале требовалось уплатить 600 тысяч ливров наличными. Что касалось денег, проблема разрешилась просто: Пари‑Дюверне вошел в долю и субсидировал сделку. Гораздо сложнее оказалось обойти административные препоны: будучи членом суда Луврского егермейства, Бомарше не имел права приобретать в собственность или заниматься эксплуатацией угодий, принадлежащих короне. Пьер Огюстен придумал, как обойти этот запрет: при заключении сделки он использовал чужое имя – имя своего лакея Шарля Сезара Ле Сюера, которое фигурировало в документах рядом с именами других компаньонов: лионца Пернона, естественно, Дюверне и г‑на Пиона с Черного острова.
Контракт был подписан в декабре 1766 года, но занятый репетициями «Евгении» Бомарше все никак не мог выкроить время, чтобы посетить свои новые владения. Лишь после премьеры он смог испытать себя в роли лесоразработчика и посвятил этому занятию большую часть 1767 года.
Из Парижа до Шинона можно было добраться меньше чем за сутки. Бомарше часто проделывал этот путь: он был околдован буколической красотой лесов Турени, а суровая жизнь лесорубов казалась ему романтичной, поскольку была связана с природой. Он мечтал заменить дедовские методы рубки леса на более современные, применив технику, которую хотел усовершенствовать, как когда‑то усовершенствовал часовой механизм. Но новая сфера деятельности требовала от него скорее таланта театрального режиссера, нежели мастерства часовщика: ему нужно было наладить отношения между приказчиками, бригадирами и рубщиками, без конца враждовавшими друг с другом; контролировать сбыт леса; следить, как прокладываются новые дороги для его доставки на баржи; покупать сотни лошадей и фураж для них. Он занимался строительством шлюзов и порта на реке Эндре, откуда баржи с лесом должны были плыть к Луаре и по ней в города Тур, Сомюр, Анжер и Нант.
«Летом этот каторжный труд совсем мне не в тягость, с тех пор как я прибыл в этот край, в котором нет места тщеславию, я видел только простых людей, общающихся друг с другом без всяких церемоний, таких, каким часто я сам хотел бы быть… В моей комнате с побеленными стенами из мебели есть лишь скверная кровать, на которой я сплю как младенец, четыре соломенных стула, дубовый стол и огромный очаг без всякой отделки и столешницы… Добрый грубый хлеб, более чем скромная пища и отвратительное вино – вот из чего состоят мои трапезы».