— Кана! — раздался ласковый стариковский голос, и две фигуры выступили навстречу им.

— Дорн и Ланг! — выкрикнул мой друг.

Все вокруг меня помутилось, и дар речи вернулся ко мне только после чашки пряно-горького шоколада. Впервые этот напиток действительно пришелся кстати.

Приняв горячую ванну и переодевшись в костюм из гардероба Дорна, разумеется, слишком большой для меня, я почувствовал, что силы возвращаются, но последовавший за этим плотный ужин вновь привел меня в полусонное состояние. Хозяева дома были очаровательны. Лорд Файн, чей ласковый голос приветствовал наш приезд, был восьмидесятилетний, худощавый, даже хрупкий, но сохранивший моложавую осанку и уверенную поступь старик. Его лицо поистине поражало. Из-под кустистых седых бровей глядели черные, как уголь, горящие глаза. У него был надменный крючковатый нос, а кожа, изрезанная тонкой сетью морщин, была такой смуглой, что густые, коротко остриженные седые волосы лежали на голове снежной шапкой. В целом лицо его производило впечатление дикости и даже свирепости, за исключением губ, постоянно готовых сложиться в ласковую, обаятельную улыбку. Он-то и был двоюродным дедушкой Дорна и братом Файны, написавшей мне свое очаровательное письмо.

Вместе с ним жил его брат, внешне примерно тогоже типа, но более утонченный, не такой живой и подвижный, более язвительный и лишенный обаяния, присущего старому лорду. Ясные глаза его жены, Мары, которая была несколькими годами моложе, светились умом и проницательностью.

Лорд Файн был сыном одного из крупных островитянских военачальников. Это он семьдесят три года назад сокрушил демиджийцев, и его имя упоминалось в первой книге Карстерса «С островитянами — против демиджийцев». Его отца Карстерс тоже хорошо знал и любил. Понимая, что мне это любопытно, хозяин дома поделился воспоминаниями о своем родителе.

Лежа в мягкой постели, я неожиданно вспомнил о Глэдис Хантер и ее интересе к Карстерсу. Да, теперь мне было о чем ей написать!

Спал я крепко и проснулся, когда уже светило солнце. За окном высились совершенно неподвижные большие старые сосны с длинными иглами, собранными в пушистые, отливающие сталью метелки. Деревья застыли рядами по склону холма в тихом утреннем воздухе.

Ясное прохладное утро шло своим чередом. Лорд Файн и Дорн, взявший одну из лошадей деда, так как наши отдыхали, отправились по какому-то делу, явно намеченному еще с вечера. Брат лорда, положив на плечо мотыгу, куда-то ушел. Мара дала мне кусок шоколадного кекса, рассказала, где поблизости есть приятные места для прогулки, и тоже удалилась. С мыслью о Глэдис я взял письменные принадлежности и пошел по тропинке, которую указала Мара.

Начинаясь сразу же за каменной стеной, тропа вела вверх, огибая прохладные стволы. Я поднимался не спеша, понимая, как натружены мои ноги после двухдневной езды верхом. Примерно через полчаса подъема тропа достигла верхней точки в цепи холмов, протянувшейся с востока на запад. Усевшись на поваленный ствол, я оглянулся.

На юге виднелась извилисто текущая река Фрайс, долина Тиндал и вновь — плавные блестящие излучины реки, растекшейся по низменности. На севере, примерно в двадцати пяти милях, главная гора Островитянии, занимая чуть ли не полнеба, вздымалась округлым, недосягаемо высоким, незапятнанно белым куполом.

Время текло незаметно. Солнце стало припекать. Облака собирались над снежными вершинами гор. А внизу, там, откуда я пришел, крыша усадьбы Файнов свила себе гнездо меж сосновых ветвей. Лежа на устилавшей землю хвое, чувствуя на лице мягкое дуновение горного ветерка, а спиной — солнечное тепло, я начал письмо Глэдис и забыл обо всем, стараясь как можно точнее передать окружавшие меня краски и ощущения, вызванные посещением Файнов…

Не скоро оторвался я от своего послания, чувствуя, что вдохновение слабеет; впрочем, письмо было уже почти готово. Ощущения и желания, смутные и безымянные, ускользали от меня. Внезапно я осознал, что слышу звук копыт. На короткий миг лица лорда Файна и Дорна, спускавшихся по тропе, показались кукольными — на движущемся фоне ожившей театральной декорации.

День сменил утро, как один сон — другой, только более насыщенный действием. Брат лорда Файна, Дорн и я отправились осматривать поместье; первые двое выступали в роли опытных провожатых.

На принадлежавших Файнам землях, раскинувшихся вдоль западного берега реки, жили еще три семьи, состоявшие в отношении Файнов — танар — на положении денерир, что приблизительно можно перевести как «землевладельцы» и «подданные».

Мы шли медленно, не спеша, то по сочно-зеленым заливным лугам, то сквозь ряды спеющей кукурузы, то мимо садов с фруктовыми деревьями. Я словно растворился в шуме ветра, шепоте трав, в неудержимо растущей кругом зелени, покрытых лесами холмах и зеленых горах; пахло землей, листвой, злаками. Ближе к ужину, тяжело ступая в облепленных мокрой глиной сапогах, мы шли по дороге, той самой, что вела вниз, в долину, и таинственно заводила вверх, в горы.

В тот же вечер прибыла одежда от портного из Ривса. Я примерил все, одно за другим, и все оказалось мне впору. Мое ставшее ненужным американское платье уложили, чтобы отправить с посыльными в Ривс, а оттуда в столицу — Джорджу. Им же я передал письмо, которое поручил отправить тому же Джорджу, и на следующее утро оно начало свой неблизкий путь.

Этим я словно решительно порывал последнюю связь с прошлым.

Когда я раздевался, готовясь ко сну, вошел Дорн.

— Завтра ты уже будешь похож на одного из нас, — сказал он, садясь. — Даже имя твое похоже на островитянское. Представь, будь ты Хиггинсон, Сэлтонстолл или О’Брайен! То ли дело — Ланг! В Доуле тоже есть Ланги… Надеюсь, тебе это не неприятно.

— Конечно нет! Мне этого очень хочется. Носить вашу одежду так интересно.

— Думаю, это не главное, но так тебе будет легче. Прошу извинения, что ввел тебя в расходы. У меня поручение, ты знаешь.

— Если я мешаю…

— Нет. Если что-нибудь тебя смутит или, скажу прямо, если я не захочу, чтобы ты о чем-то знал, то придется тебе ненадолго остаться в одиночестве. К тому же, если ты будешь одет по-островитянски, это не вызовет лишних вопросов. И еще, Джон: не старайся выдавать себя за одного из нас. Если тебе доведется общаться с кем-нибудь, не пытайся играть роль. Будь самим собой, и если при этом тебе удастся ни разу не покривить душой, тем лучше. Я имею в виду, — он вспыхнул, — прости, Джон, я не могу просить у тебя слова сохранить тайну.

— Я не стану давать его, — ответил я, внезапно поняв, что он хочет сказать. — Я вижу так много всего нового, и новые места, и то, как живут люди…

Я запнулся. Дорн понимающе кивнул. На мгновение воцарилась тишина.

— Ты готов отправиться завтра? — спросил Дорн.

— Да, а ты?

— Вполне! Стало быть, мы едем и проведем и следующую ночь под открытым небом.

— Боюсь, после этого мой костюм уже никому не покажется новым.

Мы рассмеялись, вполне довольные друг другом.

Мы выехали на следующий день в восемь утра, и все Файны вышли нас проводить. Было славно вновь скакать по большой дороге, прямо пересекающей долину и теряющейся в ее дальнем конце, там, где поросшие соснами склоны смыкались и где река, журча и всплескивая, текла по каменистому руслу.

Фигура Дорна, несоразмерно крупная для везущей его лошадки; настороженные уши, белый круп и хвост тяжело навьюченного коня, бежавшего впереди; плавно скользящая подо мной дорога; застывшие, как на смотре, перед моим испытующим взором деревья, которые, стоило проехать мимо, присоединялись к своим вольно шумящим собратьям; разгорающееся теплой синевой небо, тоже словно пропитанное смолистым запахом; искоса поглядывающее на нас солнце — наш спутник, то перекатывающийся вслед за нами по вершинам холмов, то вдруг парящий высоко в небе, — таким осталось в моей памяти утро нашего отъезда и многие последовавшие за ним. Лучшего нельзя было и пожелать: хочешь — гляди по сторонам, а кругом было на что посмотреть, да и времени — предостаточно. Будь у меня желание, я мог бы запеть, а когда мне хотелось поговорить, я окликал Дорна, и он, оборачиваясь ко мне, садился на своей лошадке боком. Судя по разговору хвостов и ушей, лошади наши были отнюдь не лишены чувства юмора. Наскучить это не могло — за каждым поворотом меня ждало неизвестное.