Когда раздался шум дождя и налетел первый порыв ветра, они подняли вой: «Прыгай, Джордж! Мы тебя поймаем! Прыгай!» — Судно начало медленно опускаться на волне; фуражка слетела у меня с головы; дыхание сперлось. Я услышал издалека, словно стоял на высокой башне, еще один дикий вопль: «Джо-о-ордж! Прыгай!» — Судно опускалось, опускалось под моими ногами, носом вперед…

Он задумчиво поднял руку и стал перебирать пальцами, как будто снимая с лица паутину; затем полсекунды смотрел на свою ладонь и, наконец, отрывисто сказал:

— Я прыгнул… — он запнулся, отвел взгляд…

Его светлые голубые глаза взглянули на меня жалобно; глядя на него, стоящего передо мной, ошеломленного, как будто обиженного, я испытывал странное ощущение: то была мудрая покорность и шутливая, но глубокая жалость старика, беспомощного перед ребяческим горем.

— Похоже на то, — пробормотал я.

— Я не знал этого, пока не поднял глаз, — торопливо объяснил он.

Что ж, и это было возможно. Приходилось его слушать, как слушают маленького мальчика, попавшего в беду. Он не знал. Каким-то образом это произошло. Он прыгнул на кого-то и упал поперек скамьи. Ему казалось, что все ребра у него с левой стороны поломаны; затем он перевернулся на спину и увидел вздымавшийся над ним кузов судна, с которого только что дезертировал. Красный огонь пылал в пелене дождя, словно костер на гребне холма, окутанного туманом.

— Судно возвышалось над лодкой словно утес… Я хотел смерти! — воскликнул он. — Возврата не было. Казалось, я прыгнул в колодец — в глубокую, глубокую яму…

Он сплел пальцы и снова их расцепил. Да, то была правда: он действительно прыгнул в глубокую, глубокую яму. Он упал с ммсоты и больше уже не мог подняться. К тому времени лодка понеслась вперед мимо борта. Было слишком темно, чтобы они могли разглядеть друг друга; кроме того, их захлестывал дождь. Он сказал мне, что их словно увлекал поток в черной пещере. Они повернулись спиной к шквалу. Шкипер, по-видимому, опустил весло за корму, чтобы вести лодку перед шквалом, и в и мение двух или трех минут казалось, что настал конец мира — йогом и непроглядная тьма. Море шипело, как двадцать тысяч коглов. Это не мое сравнение. Думаю, после первого порыва ветер затих. Джим сам заявил на суде, что большого волнения в гу ночь не было. Он съежился на носу лодки и украдкой бросил пзгляд назад. Он увидел желтый огонек на верхушке мачты, полустертый, как последняя угасающая звезда.

— Я ужаснулся, что огонь все еще там, — сказал он.

Это — его подлинные слова. Его ужаснула мысль, что судно еще не затонуло. Несомненно, он хотел, чтобы катастрофа разразилась скорее. Люди в лодке молчали. В темноте казалось, что лодка летит вперед, но, конечно, шла она тихо. Ливень пронесся, и страшное шипение моря замерло вдали. Слышен был лишь тихий плеск у бортов лодки. Кто-то громко стучал зубами. Рука коснулась спины Джима. Слабый голос сказал: «Вы здесь?»

Другой, дрожащий, голос выкрикнул: «Оно затонуло!»

Они все вскочили на ноги и поглядели назад: огня они не увидели. Все было черным-черно. Мелкий холодный дождь хлестал их по лицу. Лодка слегка накренялась. Зубы человека стучали, и он дважды пытался сдержать дрожь, наконец, ему удалось выговорить: «К-как раз в-во-в-время… Брр…»

Джим узнал голос первого механика, угрюмо сказавшего: «Я видел, как оно затонуло. Случайно я оглянулся».

Ветер почти совсем затих.

В темноте они прислушивались, повернувшись к корме, словно надеялись расслышать крики. Сначала Джим был благодарен, что ночь скрыла от него страшную сцену, а затем знать об этом и ничего не видеть и не слышать показалось ему последним пределом несчастья.

— Странно, не правда ли? — прошептал он, прерывая свой несвязный рассказ.

Мне это не казалось таким странным. Должно быть, он подсознательно был убежден в том, что реальность не могла быть такой потрясающей, жуткой и мстительной, как ужасная картина, созданная его воображением. Думаю, в этот момент сердце его вместило все страдание, всю боль, а душа познала весь ужас и отчаяние восьмисот людей, застигнутых в ночи внезапной и жестокой смертью. Как иначе объяснить его слова:

— Мне казалось, что я должен выпрыгнуть из этой проклятой лодки и плыть назад, хотя бы полмили… плыть к тому самому месту…

Как объяснить такой порыв? Понимаете ли вы его значительность? Зачем возвращаться к тому месту? Почему не утопиться тут же, у борта лодки, если он думал топиться? Он хотел вернуться к тому месту, чтобы увидеть… словно должен был усыпить свое воображение мыслью о том, что все кончено, и лишь после этого искать успокоения в смерти. Не верю, чтобы кто-нибудь из вас мог предложить другое объяснение. То было одно из тех странных, волнующих видений сквозь туман — необычайное разоблачение. Он сказал об этом так, как будто это была самая естественная вещь на свете. Он подавил этот порыв и тогда обратил внимание на тишину вокруг. Об этом он мне рассказал. Молчание моря и неба поглотило этих спасенных дрожащих людей.

— Можно было слышать падение булавки, — сказал он; губы его странно дергались, как у человека, который, рассказывая о каком-нибудь трогательном событии, старается взять себя в руки. Молчание! Как он это молчание воспринял?..

— Я не думал, чтобы где-нибудь на земле могло быть так тихо, — произнес он. — Нельзя было отличить моря от неба, не на что было смотреть, нечего было слушать. Ни зги, ни звука. Можно было подумать, что каждый клочок земли пошел ко дну, и утонули все, кроме меня и этих негодяев в лодке.

Он склонился над столом и положил руку рядом с кофейными чашками, ликерными рюмками и окурками сигар.

— Кажется, я этому верил. Все погибло и… все было кончено… — он глубоко вздохнул: — Для меня.

Марлоу внезапно выпрямился и отбросил свою сигару. Она описала огненную параболу, словно игрушечная ракета, прорезавшая занавес ползучих растений. Никто не шевельнулся.

— Ну, что же вы об этом думаете? — воскликнул Марлоу, внезапно оживляясь. — Разве он не был честен с самим собой? Его жизнь, которую он спас, была кончена, ибо почва ушла у него из-под ног, не на что было ему смотреть и нечего слушать. Гибель — да! А ведь это было только облачное небо, спокойное море, неподвижный воздух. Ночь и безмолвие.

Так продолжалось несколько минут; затем они внезапно ощутили потребность говорить о своем спасении: «Я с самого начала знал, что оно затонет». — «Еще одна минута, и мы бы…» — «Еле-еле успели!»

Джим не говорил ничего. Затихший ветер снова подул, постепенно усиливаясь, и шепот моря вторил этой болтовне, последовавшей как реакция после нескольких минут немого ужаса. Оно затонуло! Затонуло. Сомневаться было невозможно. Ничем нельзя (и. I по помочь. Они снова и снова повторяли эти слова, как будто — могли остановиться. Огни исчезли. Ошибиться невозможно.›гого следовало ждать… Судно должно было затонуть… Джим заметил, что они говорили так, словно оставили позади, пустое судно. Они решили, что затонуло оно очень скоро. Казалось, это доставило им какое-то удовольствие. Они уверяли друг друга, что нее это произошло очень быстро — «пошло ко дну, как лист железа». Первый механик заявил, что свет на верхушке мачты упал, «словно брошенная спичка». Тут второй механик истерически захохотал: «Я д-д-оволен, д-д-доволен. Я р-рад».

— Зубы его стучали, как трещотка, — сказал Джим, — и вдруг он захныкал. Он плакал и всхлипывал, как ребенок, захлебываясь и приговаривая: «О, боже мой! О, боже мой!» Он замолчал на секунду и вдруг снова начинал: «О, моя бедная рука! О, моя бедная рука!» Я чувствовал, что готов его ударить. Двое сидели на корме. Я едва мог различить их фигуры. Голоса доносились ко мне — бормотание, ворчание. Тяжело было это выносить. Мне было холодно. И я ничего не мог поделать, мне казалось, что если я пошевельнусь, мне придется отправиться за борт и…

Его рука, что-то нащупывая, коснулась ликерной рюмки; он быстро ее отдернул, словно притронулся к раскаленному железу. Я слегка подвинул бутылку и спросил: