Он шел с горящим взглядом, упорными шагами человека, гоняющегося за призраком, и, очутившись у узкой тропинки, ведущей к пасеке Омара, остановился с видом напряженного внимания, как бы прислушиваясь к отдаленному голосу — голосу своей судьбы. Это был звук невнятный, но полный значения; и, слушая его, он почувствовал что-то терзающее и рвущее душу. Он стиснул захрустевшие пальцы. Пот мелкими каплями выступил на лбу. Он дико осмотрелся. Над бесформенной темнотой лесного кустарника подымались верхушки деревьев с их иысокими ветвями и листвой, выделяясь черными пятнами на фоне бледного неба, — словно куски ночи, плавающие в лунных лучах. Из-под ног с нагретой земли подымался теплый пар. Все ьыло тихо вокруг.

Он оглядывался, ища помощи. Это молчание, эта неподвижность казались ему холодным упреком, суровым отказом, жестоким безразличием. Не было спасения в окружающем и не было убежища в себе, — был только образ этой женщины. К нему пришла минута просветления, этого жестокого просветления, которое бывает раз в жизни у самых помраченных. Казалось, он видел все происходящее внутри и ужаснулся увиденному. Он, е вропеец! Человек практических стремлений, а эта женщина — только красивая дикарка и… Он старался уверить себя, что все тго не имеет значения. Никакого значения. Напрасное старание. Сознание того, что доверенный Гедига уже исчез, и чувство, что умный Виллемс тоже исчезает, безжалостно захватывало его. Новизна чувства, никогда прежде не испытанного, но презираемого им, когда он был цивилизованным человеком, уничтожила его смелость. Он был в отчаянии от самого себя. Он, казалось, подчинялся дикой твари и отдавал ей незапятнанную чистоту своей жизни, расы, цивилизации. Он не говорил себе этого, он чувствовал себя потерянным среди чего-то бесформенного, опасного и жуткого. Он попытался бороться, заранее предвидя поражение, потерял почву под ногами, провалился в темноту. Со слабым криком и взмахом рук он сдался, как сдается усталый пловец, потому что тонущее судно ускользает из-под его ног; потому что ночь темна и берег далек; потому что смерть лучше борьбы.

Свет и зной упали на селение, пасеки и реку, словно низверженные гневной рукой. Земля лежала беззвучная, недвижимая и блестящая под обвалом горящих лучей, уничтоживших всякий звук и всякое движение, поглотивших все тени, задушивших всякий вздох. Ничто живое не смело противиться ясности этого безоблачного неба, не смело восстать против гнета этого великолепного и жестокого солнца. Сила и воля, тело и ум были бессильны и старались спрятаться перед натиском небесного огня. Только хрупкие бабочки, дети солнца, прихотливые мучители цветов, отважно порхали на воле, и их мимолетные тени витали роями над поникшими чашечками, легко бежали по блеклой траве или скользили по сухой потрескавшейся земле. Не слышалось ни звука в этом жарком полудне, только тихий шепот реки, которая спешила вперед своими быстринами и водоворотами, и сверкающие волночки гнались друг за другом к надежным глубинам, к прохладному убежищу моря.

Олмэйр, распустив рабочих на дневной отдых, быстро бежал через двор с маленькой дочкой на плече, торопясь в тень своей веранды. Он опустил сонного ребенка на широкое сиденье качалки, подложив подушку, вытащенную из гамака, и некоторое время смотрел на него нежными и задумчивыми глазами. Ребенок, усталый и горячий, неловко двигался, зевал и смотрел на него туманным взглядом дремотного утомления. Олмэйр поднял с пола сломанный веер из пальмовых листьев и стал осторожно обмахивать разгоряченное личико девочки. Ее веки вздрогнули, и Олмэйр улыбнулся. Ответная улыбка на миг оживила ее отяжелевшие глаза, вырыла ямочку в мягком очертании щеки; потом веки вдруг опустились, раскрытые губы издали долгий вздох и она заснула глубоким сном с улыбкой, не успевшей еще сойти с лица.

Олмэйр тихо отошел, взял одно из деревянных кресел, поставил его у перил и сел со вздохом облегчения. Он оперся локтями о перекладину и, опустив подбородок на сжатые руки, устремил рассеянный взор на реку, на пляску солнца по бегущим водам. Мало-помалу лес на том берегу уменьшался, словно опускаясь ниже уровня реки. Очертания колебались, утончались, растворялись в воздухе. Теперь перед его глазами была только сплошная волнующаяся синева, большое, пустое небо, темнеющее по временам… Куда девалось солнце… Глаза закрывались, открывались, закрывались снова.

— Олмэйр!

Он вздрогнул всем телом и выпрямился, обеими руками схватившись за перила и растерянно мигая.

— Что? Что такое? — бормотал он, озираясь, j — Я здесь, Олмэйр, внизу.

Полуподнявшись, Олмэйр посмотрел через перила и снова опустился, тихо свистнув от удивления.

— Привидение, ей-богу! — воскликнул он про себя.

— Будете вы меня слушать или нет? — продолжал снизу сиплый голос, — Можно мне подняться, Олмэйр?

Олмэйр встал и оперся руками о перила.

— Не смейте! — сказал он тихо, но внятно. — Не смейте! Ребенок спит здесь. И я не желаю ни слушать вас, ни говорить с вами.

— Вы должны меня выслушать. Дело важное.

— Не для меня, я полагаю.

— Нет. Для вас. Очень важное.

. — Вы всегда были лгуном, — помолчав, снисходительно ответил Олмэйр. — Всегда! Я помню прежнее. Иные считали, что нет человека тоньше, чем вы, но меня вам не удалось провести. Не совсем. Я никогда не верил вам вполне, мистер Виллемс.

— Я признаю вашу высокую проницательность, — ответил Виллемс с презрительным нетерпением. — Выслушав меня, вы ее лишний раз обнаружите. Вы пожалеете, если откажетесь.

— Ах, шутник вы этакой! — насмешливо сказал Олмэйр. — Ну, так и быть, идите наверх. Идите, только не шумите там, внизу; вы, чего доброго, схватите солнечный удар и умрете у моего порога. Я не охотник до трагедий. Идите!

Не успел он договорить, как голова Виллемса показалась над уровнем пола, затем стали постепенно подниматься плечи и, наконец, он предстал перед Олмэйром во весь рост, — переодетый призрак некогда довереннейшего агента самого богатого из коммерсантов на островах. На нем была запачканная и изодранная куртка; ниже пояса он был одет в изношенный и полинялый саронг. Когда он сбросил шляпу, показались его длинные, лохматые волосы, прилипшие клочьями к потному лбу и свисавшие на глаза, которые глубоко мерцали в своих впадинах, словно искры в черной золе потухшего костра. Неопрятная борода торчала из провалов его загорелых щек. Рука, которую он протянул Олмэйру, была неуверенна. Когда-то твердый, теперь увядший рот свидетельствовал о душевных страданиях и физическом истощении. Он был бос. Олмэйр следил за ним спокойно и хладнокровно.

— Так, — проговорил он, не принимая протянутой руки Виллемса, которая немедленно опустилась.

— Я пришел… — начал было Виллемс.

— Это я вижу, — перебил его Олмэйр. — Вы бы меня не огор чили, если б и не доставили мне этого удовольствия. Вы отсут ствовали пять недель, если не ошибаюсь. Я отлично без вас об ходился. Теперь вы снова здесь, и вид У вас не из привлекатель ных.

— Дайте же мне сказать! — воскликнул Виллемс.

— Не орите так. Вы не в лесу с вашими… друзьями. Здесь дом культурного человека. Белого человека. Поняли?

— Я пришел… — снова начал Виллемс, — я пришел ради вашего и моего блага.

— У вас такой вид, как будто вы пришли ради хорошего обеда, — откликнулся невозмутимый Олмэйр. Виллемс безнадежно махнул рукой. — Разве они вас плохо кормят, — продолжал он хладнокровно издеваться, — эти, как их звать, эти новые ваши родственники? Старый слепой мошенник, наверное, в восторге от вас? Вы знаете, это был главный разбойник и убийца в этих морях? Скажите, вы поверяете друг другу свои тайны? Скажите — ка мне, Виллемс, убили вы кого-нибудь в Макассаре или только стащили что-нибудь?

— Это неправда! — разгорячился Виллемс. — Я только брал в долг… Они все врут… Я…

— Ш-ш!.. — остановил его Олмэйр, указывая взглядом на спящего ребенка, — Так, значит, вы воровали, — продолжал он с тихим ликованием, — Я так и думал, что было что-нибудь в этом роде. А здесь вы воруете опять?