– Шевелится, шевелится! – раздались голоса.

Пантелей Иванович понял, что ему необходимо что-нибудь сделать. Концом шашки он отмахнул ворот блузы и с криком отскочил прочь.

Из-под блузы показалась голова змеи…

Итак, то, что считалось бредом нетрезвого воображения, оказывалось существующим в действительности… Это была змея, несколько более полу-аршина длины, с пепельно-серого цвета спиною и буро-желтым брюхом, испещренным бесчисленными точками-пятнами; на самом конце головы виден был маленький нарост, двигавшийся весь, лишь только пресмыкающееся открывало пасть, откуда видны были острые длинные зубы. Змея казалась раздраженной. Она то свивалась, то развертывалась, поднимая при этом голову и шипя. Эти ее движения и привели в себя перепуганных людей.

Первым опомнился Ракита.

– Прочь! Все прочь скорее! – закричал он.

Его окрик окончательно рассеял оцепенение.

– Ваше благородие, – схватил Ракиту за рукав один из городовых, – вы-то… вас она…

– Прочь! – прохрипел Пантелей Иванович. – Револьвер!… Скорее!… Скорее!…

Змея, извиваясь, ползла на него. Однако Ракита не побежал, а только отступил в сторону с пути пресмыкающегося. В это мгновение в руке у него очутился револьвер.

Раздраженная гадина приподнялась несколько, чтобы оттолкнувшись от земли, броситься на свою жертву. Все кругом вскрикнули от страха. Но чем ближе была опасность, тем все более овладевал собою Пантелей Иванович. Совершенно хладнокровно взял он револьвер на прицел и только выжидал такого положения, когда голова гадины хотя на мгновение останется неподвижною. Наконец грянул выстрел, и в то же мгновение Ракита отскочил в сторону; но пуля не пропала даром. Все вокруг вздохнули с облегчением: пресмыкающееся извивалось на траве, голова его была разбита.

Теперь и помимо Ракиты нашлись храбрецы. Один ударил змею по вздрагивавшему телу палкой, другой хотел перерубить оказавшимся под рукою топором.

– Не сметь трогать! – закричал Пантелей Иванович. – Это – вещественное доказательство!

– Да, ваше благородие, шевелится она, стало быть, жива еще, проклятая!…

– Видите, не ползет… Чего же больше?…

Он подошел и подбросил уже замиравшее туловище змеи носком сапога.

О несчастном Кондратьеве как будто позабыли. Внимание пока устремлено было на убитое пресмыкающееся.

Ракита между тем осматривал труп. Укус змеи ясно был виден; таким образом, в причине смерти не могло быть никакого сомнения. Наступление смерти было также очевидно.

– Караул к телу пусть встанет! – распоряжался Пантелей Иванович. – Я уйду с докладом.

– А змея?

– Пусть остается здесь, пока не прибудет следователь!

Он ушел.

Тело караулили, пока не прибыл местный пристав с большим нарядом городовых, и вскоре после него прокурор, явившийся сюда из любопытства, и следователь. На этот раз они были не одни. Вместе с ними явился и сам Мефодий Кириллович Кобылкин.

Он не только, казалось, не вмешивался в следствие, которое начали прокурор и следователь, но даже как будто совершенно не интересовался им. Кое-как мельком взглянув на труп Кондратьева, потрогав тросточкой мертвую змею, он сейчас же после этого очутился около Ракиты, чуть не дрожавшего со страху в присутствии важных начальствующих лиц.

– Пантелей Иванович Ракита? – заговорил с ним Кобылкин. – Слыхал, много слыхал, рад лично познакомиться с героем…

– Помилуйте, что вы! – сконфузился тот.

– Как „что вы“? Будто вы не герой! Да вас теперь, думаю я, превыше облака ходячего в газетах превознесут… награждение возьмете!

– Где уж нам, – бормотал окончательно сконфуженный хохол.

Мефодий Кириллович схватил Ракиту за рукав и потянул за собой в сторону, где вовсе не было людей. Там, оглядевшись и увидав, что близко никого нет, он сказал, без обычных своих ухваток и ужимок:

– Я слыхал про вас, у вас есть способности; хотите над этим делом вместе работать?

– За счастие почту! Господи, с вами! – захлебнулся от восторга хохол.

– Никакого счастья нет… Мне просто нужен дельный человек в этой местности, человек, на которого можно, как на самого себя, положиться, потому что дело это очень серьезное, столь серьезное, что, сколько я умом ни раскидываю, ничего не выходит. Как будто ясно все, а для меня темень и ни искорки света… Вот что… Если хотите поработать, приходите ко мне, как только освободитесь… Попьем чайку, закусим и побеседуем… Так?

– Рад быть по мере сил моих полезным!

– Прекрасно! Так, прежде всего, о нашем уговоре – молчок, ни полслова даже супруге… Даже когда она вас ласкать будет, и тогда нишкните, что ко мне идете. Поняли? Прекрасно! Потом, из дому выйдете в форме, у знакомцев переоденетесь в цивильное и так уже явитесь ко мне. А живу я, знаете где? Четвертый дом от угла. На углу посыльный стоит, вы подойдите и скажите ему, не знает ли он, где живет Пискарь, он вас и проводит… Поняли?

– Так точно, – отвечал Ракита, а сам думал: „Господи, сколько он наговорил, верно, что-нибудь особенное… “Хватай, да тащи” – не годится…“

Он подумал, не рассказать ли теперь же Кобылкину все, что ему известно про найденный несчастным Кондратьевым фотографический портрет, но потом решил, что расскажет все это потом, когда будет у него. Мефодий Кириллович, заметивший по выражению его лица, что он хочет заговорить, быстро спросил:

– Что у вас? Говорите скорее!

– Вечером, как буду у вас, скажу-с… Так, одно соображение и некоторая подробность… Здесь долго рассказывать-с…

– Хорошо, тогда до вечера… Не забывайте, что я сказал, а теперь пойдем скорее туда, я боюсь, что мы и так слишком долго говорили…

И, сразу весь переменившись, он побежал к группе судебных и полицейских властей, уже закончивших протокол.

– А змею нужно послать в зоологический кабинет университета, – авторитетно говорил прокурор как раз в то мгновение, когда около него очутился Кобылкин.

– Собственно говоря, зачем же это? – воскликнул тот.

– Как зачем? Нужно определить, что это за гадина… Ведь их многое множество.

– Да это я вам и без университета скажу!

– Вы? – И изумление ясно отразилось на лицах и прокурора, и следователя.

– Именно я… Если вы только желаете знать, так это песочная гадюка… Пошлите в университет, ручаюсь, то же ответят.

– Батюшки! Да откуда же это вы? – совершенно искренне удивился следователь. – Вот не подозревал-то!

– Мало ли вы чего, милый человек, не подозреваете, а нашему брату все нужно знать…

– Ого, как вы! – вмешался прокурор. – Ну, если вы такой всезнайка, скажите, что вы думаете обо всем этом змеином деле.

– Да ничего не думаю!

– Уж будто так!

– Уверяю вас… Что о нем думать-то! Ну, змея, так мало ли змей на свете, а тут гадюка, да и все…

– Да как же она сюда попала?

– Кто ее там знает? Может быть, ворона на хвосте принесла…

Прокурор пожал плечами, следователь покачал головой.

К выходкам Кобылкина, порою даже очень грубым, к его своеобразной манере говорить все уже давно привыкли и перестали обижаться. Всякому, кто знал близко Мефодия Кирилловича, было хорошо известно, что в то самое время, когда он прыгает, гаерствует, иногда грубит, иногда болтает как будто совсем без толку, мозг его стремительно работает, и бессмысленные с виду выходки и болтовня только помогают этой работе воссоздания по ничтожнейшим частицам стройного целого.

Так и теперь, во время всего этого разговора, глаза Мефодия Кирилловича ни на мгновение не останавливались на одном каком-нибудь предмете; они так и бегали, скользя то по трупу Кондратьева, то по неподвижной змее, то по окружавшей следователей и полицейских толпе. Кобылкин словно хотел взглядом проникнуть в тайники души каждого, узнать, что там спрятано, и вывести это спрятанное наружу.

– Братцы! – вдруг крикнул он. – Нет тут мастера, что с покойным вчера выпивал?