Как это ни странно, но в душе ее не было ничего, кроме радости; счастье охватило всю ее…

– Мистер Морлей, – спросила она, – когда папа отдал вам это письмо?

Англичанин еще раз нырнул в свои бумаги, назвал год и прибавил:

– Почивающий мистер Джордж в таком же году стал отправлять куда-то большой ваш портрет. Я очень любовался таким портретом, на таком портрете изображена была вся в живописи вы, мисс!

Марья Егоровна поняла, что Морлей говорит о том самом портрете, который показывал ей отец и который она еще так недавно видела в кабинете Кудринского. Чувство тихого восторга объяло ее. Теперь она знала, что значит этот портрет.

Но вдруг смутный страх охватил ее…

„Он отказывается от меня потому, что он беден, а я богата… Негодное богатство!… Хотя бы его совсем не было… Оно препятствует нашему счастью… Пожалуй, что и лучше, если его стало меньше“

– Мистер Морлей, скажите мне, почему вы лучшие из намерений моего отца – вы понимаете, о чем я говорю? – розыск несчастного малютки! – почему вы назвали несчастием для меня?…

Англичанин усмехнулся как-то криво, вбок, словно желая скрыть свою усмешку.

– Для меня полная известность о том, что писано в собственном письме мистера Джорджа, – сказал он.

– Ну, так что же? Тем лучше!

– Я буду обращать всякое внимание мисс о том, что мой древний друг желает, чтобы мисс Воробьева сделала замужество с мистером Кудринским? Так я понимал?

– Да, я стану женою Алексея Николаевича.

– Вы имеете свое личное состояние? – спросил он. – О, тогда, тогда вы правы!

– Нет, но то, что осталось после моего покойного отца… Ведь я – его наследница…

Англичанин поднялся на ноги и произнес торжественным голосом:

– Мисс Воробьева! Мне неприятно сообщать таковые вести, но для меня необходимость, чтобы у вас была собственная известность. Увы, увы! Уже мне была возможность говорить при вас таково, чтобы вы без наличного удручения встречали прискорбное известие от меня.

– Я поняла вас; состояние моего отца уменьшилось, да?

В ответ на это англичанин резко и холодно отчеканил:

– Из двух миллионов трехсот семидесяти пяти тысяч шестисот семидесяти двух рублей и, кроме того, еще двенадцати копеек, принадлежавших вашему почившему отцу мистеру Джорджу Воробьеву и находившихся в принадлежащей мне банкирской конторе, Лондон, Риджент-стрит, в недавно прошедшее время не осталось ни одного пенса!

– Как? – воскликнула Марья Егоровна, – Разве это возможно?

Морлей пожал плечами.

– Мисс может совершенно убедиться в моей правоте слов самолично. Документы находятся в Лондоне, здесь же при мне засвидетельствованные при помощи закона с них копии. Положение капитальных дел почивавшего древнего моего друга прекрасно видно. Последний чек на всю имевшуюся у меня сумму выдан был мистером Джорджем в Москве. Мне нет известности, у вашего отца, быть может, находится другой банкир и у него, в его конторе, имеет хранение другой капитал, я говорю про себя, я за тем приехал из Лондона.

– Стало быть, я нищая? – несколько упавшим голосом спросила Марья Егоровна.

Англичанин как будто смутился.

– Мисс Воробьева, – заговорил он, стараясь придать своему голосу торжественную мягкость, – ваш почивавший отец был моим древним другом; в истинную память его и моей дружбы я, – голос Морлея зазвучал особенно торжественно, – имею намерение умолять вас принять чек в пятьдесят фунтов стерлингов на мою контору…

Марья Егоровна нервно рассмеялась.

– Нет уж, позвольте мне поблагодарить вас и отказаться, – промолвила она, – вы имеете еще что-нибудь сообщить мне?

– Я думаю, что более ничего не имею сообщить вам…

– Тогда просила бы я… Вы понимаете… ваши сообщения были так неожиданны…

– О да, да, да! Вы желаете остаться одинокой?… Одну пару небольших слов, я нарочно приехал сюда…

– Очень, очень благодарю вас…

– О, я не намеревался снискивать благодарность… У меня все документы, и мне долженствует отдать вам всеполнейше подробнейший отчет. Я останавливался здесь на трое дней. Прошу мисс Воробьеву приходить ко мне или посылать верующего человека. Трое дней, по который я имею честь оставлять, а после в мою банкирскую контору: Лондон, Риджент-стрит.

– Непременно, непременно! Я не задержу вас!

Морлей с низким почтительным поклоном попятился к двери. На пороге он остановился, выпрямился и с величественным жестом произнес:

– Имею счастие откланиваться… Покорнейше буду просить мисс Воробьеву вспоминать, что в моей банкирской конторе лежит для нее навсегда пятьдесят фунтов стерлингов.

Он бесшумно скрылся.

Вошел Кудринский, неся большой футляр, в котором, очевидно, была скрипка и, увидав плачущую девушку, замер в позе изумления у дверей.

– Марья Егоровна, вы плачете! Что с вами? – воскликнул он.

Надрывные рыдания были ему ответом. Кудринский с распростертыми руками кинулся к Маше.

– Что с вами? – дрожащим голосом воскликнул он. – Обидел вас кто? Скажите! О чем эти слезы?…

– Я… я… мне… – не могла сказать даже фразы Марья Егоровна, – тяжело… я… я…

– Успокойтесь, ради бога, успокойтесь, это прежде всего! Смотрите, не то я сам заплачу…

Алексей Николаевич, оставив Машу, кинулся к графину с водой, налил стакан и нежно, с заботливостью доброго, любящего брата, поднес его плачущей.

– Пейте, выпейте, это поможет вам! – повторял он.

Рыдания стали тише. Подействовали слышавшиеся в тоне Алексея Николаевича ласка, душевное участие; тоска как-то смягчилась, но вместо нее явился страх.

– Уйдите, скорее уйдите, – лепетала Маша, – я не хочу слышать ваших проклятий!

– Каких проклятий?… Голубушка, какие проклятия?

Кудринский пододвинул кресло и сел совсем близко к Воробьевой.

– Ну, будем говорить, признавайтесь, что такое случилось? – воскликнул он. – Какое у вас горе?…

Марья Егоровна хотела, было, начать с главного – преступления отца, но не хватило на это силы воли.

– Я – нищая, – тихо-тихо промолвила она, – совсем нищая.

– Как это так?

– Так, сейчас ушел банкир и, как я поняла, душеприказчик моего отца.

Воробьева довольно несвязно рассказала Алексею Николаевичу о разорении отца. Тот слушал ее внимательно и вдруг весело рассмеялся.

– Так у вас теперь, – потирая руки, спросил он, – миллионов нет?

– Даже рублей мало…

– Тем лучше! Прекрасно, превосходно!

Молодая девушка удивилась.

– Чему вы радуетесь? – спросила она.

– За себя, родная моя, радуюсь за себя… Именно, кому горе, кому радость!

– Какая же у вас радость?

– Скажу, скажу… Позволите? Сердиться не будете? – заглядывал Кудринский в лицо Воробьевой.

Та глядела на него, и все более и более ею овладевало удивление.

– Так вы только о деньгах-то и плакали? – еще ближе склонился к ней Алексей Николаевич.

– О том, что у вас нет миллионов? Ах вы, деточка моя бедненькая, ах вы, прелесть моя неразумная. Да судьбу благодарить, быть может, нужно, радоваться… Да полно же! Ну, улыбнитесь, рассмейтесь! Агу, агу, агушеньки! Бука, бука!

Алексей Николаевич легонько притронулся, как притрагиваются нежные матери или няньки, желая успокоить плачущее дитя, к подбородку Марьи Егоровны.

Та, действительно, улыбнулась.

– Ну вот, мы, наконец, и рассмеялись, – прежним тоном продолжал Кудринский, – солнышко из-за туч проглянуло, ненастье миновало, ясный денек теперь будет… Теперь шутки в сторону… Неужели вы, родная моя, только потому и плакали, что наследство ваше оказалось мифом?

Голос Кудринского так и лился в душу Марьи Егоровны. Под влиянием его чарующих звуков она вновь воскресала душою. Недавний ужас быстро исчез, снова явилась надежда, что, быть может, все обойдется благополучно, а роковое объяснение как-нибудь удастся отсрочить.

Алексей Николаевич видел, какое впечатление производят его слова на молодую девушку.