В 1767 году орловский помещик Шеншин соорудил у себя в деревне Шумово застенок, где подвергал провинившихся крестьян пытке на дыбе. Во время следствия обнаружилось, что от его рук пострадало 59 человек, среди которых были и свободные: однодворец, подканцелярист, священник соседнего села.

Приехав в 1769 году в Москву, злодей повздорил с купцом, велел избить его батогами и посадить в чулан. Выйдя оттуда, купец прямиком направился в полицию, и Шеншин оказался под судом. На что же смотрели орловские власти? Видимо, до них еще не дошли новые веяния.

В 70-х годах администрация действовала шустрее, если преступления обнаруживались в городах, но до сельских глубин рука правосудия дотягивалась только в том случае, если о жестокости тамошних помещиков становилось известно. Глушь и дальние расстояния охраняли изуверов. Это хорошо заметно в деле ярославского помещика Шестакова. В 1779 году, живя в городе, он вздумал избить плетьми дворового, которого отвезли в больницу. Барина взяли под стражу. Эта мера не подействовала на него: напиваясь, он впадал в бешенство и гонялся за дворовыми с ножом. Те отправились с жалобой по начальству, заявив, что Шестаков, будучи вечно пьян, «людей своих сечет днем и ночью». Второго избитого им холопа доставили сначала для освидетельствования в участок, а оттуда в больницу. Чтобы избежать разбирательства, барин уехал в деревню. Посланную за ним драгунскую команду он обстрелял из окна, после чего открыл огонь по находившимся во дворе крестьянам. Чуть ранее Нижний земский суд Любимовского уезда, вызванный для усмирения крестьян, не нашел в селе бунта, зато обвинил Шестакова в «развратном и непристойном поведении» и взял с него подписку «вести себя порядочно». Чего тот, конечно, не исполнил. Наконец по доносу хозяина дома в Ярославле и еще троих независимых свидетелей Шестаков попал под суд.

В 1782 году тамбовский помещик Лизунов ударил ножом корнета Малахова, который, будучи проездом в его деревне, стал упрекать хозяина за то, что тот засек насмерть несколько крепостных. Это послужило началом расследования^[810]. Было бы естественно ожидать, что в подобных ситуациях дворяне проявят сословную солидарность. Однако соседи — не чиновники, которым можно дать взятку. Большинство розыскных дел возбуждено именно по требованию окрестных помещиков, которые опасались, что крестьяне, принадлежащие изуверам, взбунтуются и спровоцируют неповиновение их собственных крепостных. Последние всегда были недовольны барщиной и оброком. Не стоило подносить спичку к соломе, от одного самодура мог пострадать целый уезд.

В 1786 году во Владимирской губернии генерал-губернатор граф Салтыков начал дело против помещика Карташова по обвинению в жестоком обращении с людьми. Был произведен обыск, от соседних помещиков собраны сведения. 164 человека заявили, что видели, как крестьяне Карташова ходят по ночам просить милостыню, и слышали от них о побоях и мучительстве. Полторы сотни жителей деревни Карташова ударились в бега, их дома стояли пустыми и разваливались. Понятно, что милостыню крепостные просили не только под барскими окнами. Демонстрируя свои увечья, они способны были вызвать возмущения и в спокойных селах. Беглые же, скитаясь по губернии, создавали угрозу мятежа. Поэтому повязать злодея по рукам и ногам часто было в интересах самих помещиков^[811].

Обычным приговором по таким делам было годовое покаяние на хлебе и воде в каком-нибудь отдаленном монастыре, а затем ссылка в Сибирь на каторжную работу без срока. Известны и случаи клеймения помещиков-изуверов на лбу и щеках.

В конце апреля 1767 года Екатерина отправилась в новое путешествие. На этот раз не к западным границам империи, а, напротив, вглубь страны — в Азию, как она сама говорила. Ее целью было знакомство с пестрым, разноплеменным и многоконфессиональным населением, заметно отличавшимся от жителей Северо-Запада и Центра России. Перед началом работы Уложенной комиссии такое предприятие было далеко не бесполезным, поскольку позволяло нашей героине своими глазами увидеть национальный и религиозный «срез» России.

Путешествие началось в Твери, где еще с декабря 1765 года строились галеры. К апрелю 1767 года эскадра была готова, командовал ею вице-президент Адмиралтейств-коллегии Иван Григорьевич Чернышев. Уже 10 апреля на дороге от Москвы выставили более тринадцати тысяч лошадей. Императорский кортеж состоял из одиннадцати карет, сорока трех колясок и тридцати кибиток^[812]. В Тверь государыня прибыла 29 апреля, а 2 мая отплыла в сопровождении огромной свиты. Она планировала останавливаться почти во всех поволжских городах: Костроме, Ярославле, Нижнем Новгороде, Чебоксарах, Казани, Симбирске. 5 июня плавание должно было завершиться. 16 июня Екатерина вновь увидела Первопрестольную.

Вниз по Волге двинулось 25 кораблей с двумя тысячами пассажиров. На галере «Тверь» находилась сама государыня. «Волга», «Казань», «Ярославль», «Симбирск», «Лама» и «Севостьяновка» предназначались для свиты. Причем две последние галеры были собственностью Захара Чернышева и Григория Орлова соответственно, в чем выразилось их скрытое соперничество. На корабле «Вом» от Костромы до Ярославля плыли иностранные послы. «Нижний Новгород» предназначался для провизии, его сопровождали два кухонных судна — «Углич» и «Кострома». Имелась и госпитальная галера «Ржев Володимеров» для заболевших в пути матросов^[813].

В отечественных газетах того времени проводилась мысль о слиянии Европы и Азии в пределах единой России под скипетром благодетельной государыни, заботившейся о подданных без различия национальности и веры. Именно такую трактовку происходящего хотела утвердить в сознании современников Екатерина. «Множество различного одеянием и верами, но единодушно восклицающего народа, видно было, что казалось, будто Азия с Европою соединились, для встречи с Ее величеством вышли»^[814].

Императрицу, как обычно, беспокоило мнение сторонних наблюдателей, в частности иностранных дипломатов. Она не взяла их в Казань, где жило множество покоренных иноверцев, с которыми государыня разумно хотела повидаться без чужих глаз. 14 мая 1767 года на пути из Ярославля в Кострому Екатерина провела целый день в обществе путешествовавших «посланников», оказывая им «отменные» любезности^[815], а затем продолжила путь одна. Из Чебоксар она писала госпоже Бьельке: «Сегодня вечером или завтра утром я уезжаю в Казань вопреки трусам»^[816]. Государыню предостерегали против визита в сердце «иноверческого» края. Слух о рискованности предприятия обсуждался и во Франции, чей кабинет был весьма чуток к «русской теме» и выступал рассадником самых неприятных для Екатерины разговоров.

На борту галеры повседневная, канцелярская работа не прекращалась, хотя Панин, остававшийся с цесаревичем в столице, старался стянуть нити управления к себе. Из Ярославля императрица писала Никите Ивановичу: «Изволь прислать ко мне дела, я весьма праздно живу». А месяцем позже из Алатыря жаловалась, что не получила «грамоты к подписанию»^[817]. В это путешествие, как и во все другие, Екатерина не взяла сына, поскольку не хотела лишний раз привлекать к нему внимание публики. Все волны восхищения и обожания должны были направляться лично к ней. Только так она могла утвердиться во мнении подданных как единственная фигура на троне. Более того — персонифицировать в себе императорскую власть.