От рассказа о бытовании версии Рюльера стоит вернуться к ее сути. Секретарь французского посольства являлся очень осведомленным собирателем информации. Не будучи непосредственным свидетелем событий, он тем не менее снимал сливки в беседах высокопоставленных лиц и не раз попадал в десятку. Хотя случались и промахи. Они особенно заметны в том, что касалось гвардейских заговорщиков — вероятно, у дипломата не было информаторов из этой среды.

В настоящий момент узнать всех осведомителей Рюльера невозможно. Многое француз почерпнул из разговоров с Дашковой. В ее «Записках» приведен любопытный парижский эпизод: «Когда Дидро был у меня вечером, мне доложили о приезде Рюльера… Он бывал у меня в Петербурге… Я не знала, что по возвращении своем из России он составил записку о перевороте 1762 года и читал ее повсюду в обществе». Княгиня хотела принять Рюльера, но Дидро остановил ее, пересказав содержание книги: «Вас он восхваляет, и, кроме талантов и добродетелей вашего пола, видит в вас и все качества нашего; но он отзывается совершенно иначе об императрице… Вы понимаете, что, принимая Рюльера у себя, вы тем самым санкционировали бы сочинение, внушающее беспокойство императрице и очень известное в Париже». В результате этого предупреждения, заключает Дашкова, «я закрыла свою дверь перед старинным знакомым, оставившим во мне самые приятные воспоминания»^[669].

Чтение «Анекдотов» Рюльера вызвало у княгини неподдельный гнев. Дело не в том, что автор приписал ей дамские и мужские добродетели. Образ Екатерины Романовны под пером французского дипломата приобрел недопустимую фривольность, что покоробило героиню. Она хотела выглядеть так, как выглядит в «Записках». Рюльер же вплел в повествование множество сплетен, услышанных при дворе. Дашкова не поленилась составить примечания к тексту дипломата, но практически все они касались ее лично. Значит ли это, что остальное было передано верно?

Думаем, что в целом текст «Анекдотов» не противоречил тому представлению о перевороте и тем характеристикам главных действующих лиц, которые сложились в кругу Дашковой. Более того — был во многом спровоцирован разговорами с нею. Именно Екатерина Романовна после кончины свергнутого царя назвала Алексея Орлова виновным: «Когда получилось известие о смерти Петра III, я была в таком огорчении и негодовании, что, хотя сердце мое и отказывалось верить, что императрица была сообщницей преступления Алексея Орлова, я только на следующий день превозмогла себя и поехала к ней. Я нашла ее грустной и растерянной, и она мне сказала следующие слова: „Как меня взволновала, даже ошеломила эта смерть!“ — „Она случилась слишком рано для Вашей славы и для моей“, — ответила я. Вечером в апартаментах императрицы я имела неосторожность выразить надежду, что Алексей Орлов более чем когда-либо почувствует, что мы с ним не можем иметь ничего общего, и отныне не посмеет никогда мне даже кланяться»^[670]. Если подобное говорилось в глаза Екатерине, то что же звучало за ее спиной?

Рассказ Панина о перевороте, переданный Ассебургом, обрывается на встрече Никиты Ивановича и Петра III в Петергофе. Остается сожалеть, что осторожный вельможа ничего не поведал дальше. Однако нужный фрагмент — как бы окончание повести — содержится в мемуарах Варвары Головиной.

«Решено было отправить Петра III в Голштинию, — писала фрейлина. — Князю Орлову и его брату, графу Алексею, пользовавшимся в то время милостью императрицы, поручили увезти его. В Кронштадте подготавливали несколько кораблей. Петр должен был отправиться с батальоном, который он сам вызвал из Голштинии. Последнюю ночь перед отъездом ему предстояло провести в Ропше, недалеко от Ораниенбаума… Приведу здесь достоверное свидетельство, слышанное мною от министра графа Панина… Как воспитатель Павла, он надеялся забрать в свои руки бразды правления во время регентства Екатерины, но его ожидания не сбылись. Та энергия, с которой Екатерина захватила власть, обманула его честолюбие, и он всю свою жизнь не мог забыть этого. Однажды вечером, когда мы были у него вместе с его родственниками и друзьями, он рассказывал множество интересных анекдотов и так незаметно дошел до убийства Петра III: „Я находился в кабинете у Ее величества, когда князь Орлов явился доложить ей, что все кончено. Она стояла посреди комнаты; слово ‘кончено’ поразило ее. ‘Он уехал?’ — спросила она вначале, но, услыхав печальную новость, упала в обморок. Потрясение было так велико, что какое-то время мы опасались за ее жизнь. Придя в себя, она залилась горькими слезами. ‘Моя слава погибла! — восклицала она. — Никогда потомство не простит мне этого невольного преступления!’ Надежда на милость императрицы заглушила в Орловых всякое чувство, кроме одного безмерного честолюбия. Они думали, что, если уничтожат императора, князь Орлов займет его место и заставит государыню короновать себя“»^[671].

Корабли, о которых вспоминала Головина, готовились для отправки в Германию голштинских гвардейцев Петра III. Возможно, на первых порах среди заговорщиков витала мысль отпустить на родину и свергнутого государя. Но она отпала уже 29 июня, когда Екатерина приказала привести в порядок комнаты в Шлиссельбурге.

Простим фрейлине мелкие неточности, неизбежные в мемуарах человека, который сам не был свидетелем событий. Из ее текста следует важная информация: обвинения в адрес Орловых распространял именно Панин, причем делал это методично, как сразу после убийства Петра III, так и по прошествии многих лет. Надо отдать графу должное: он сумел вплавить выгодную трактовку событий в сознание современников. Рассказ Рюльера — эхо разговоров в кругу Никиты Ивановича и Екатерины Романовны.

Следует понимать, в чем именно состоял интерес каждого из участников драмы. Такой хладнокровный, расчетливый политик, как императрица, не мог не задумываться о дальнейшей судьбе Петра III. «Мысль об убийстве если и приходила ей в голову, то наверняка сразу же была отвергнута, — рассуждал Каменский. — Цареубийство не вписывалось в ту систему моральных ценностей, на которую Екатерина собиралась опираться»^[672]. Как будто то же самое писала Дашкова, защищая подругу: Екатерина II «хотя и была подвержена многим слабостям, но не была способна на преступление»^[673].

Фридрих II, вначале назвавший нашу героиню новой Марией Медичи, намекая на сговор королевы с убийцей ее мужа Генриха IV, позднее пришел к иному выводу. «Рюльер ошибся, — сказал он графу Луи де Сегюру. — …Все сделали Орловы… Императрица не ведала об этом злодеянии и известилась о нем с неподдельным отчаянием; она верно предчувствовала тот приговор, который ныне изрекает против нее весь свет»^[674].

С отзывом Фридриха совпадает история, переданная женевцем Пиктэ, много лет прослужившим в доме Г. Г. Орлова сначала в качестве учителя французского языка, затем доверенного лица. В 1776 году новый французский посол М. Д. Корберон записал с его слов: «Рассказывая о кончине Петра III, он уверял меня, что императрица никогда не замышляла его убийства и узнала о нем только после его совершения. Орловы взяли на себя задачу заставить государя так рано покончить счеты с жизнью и царствованием… Это единственное преступление, в котором можно упрекнуть Орлова, и притом необходимое, так как в противном случае неизбежная гибель грозила как Орлову, так и императрице»^[675]. Если в сообщении женевца содержится доля правды, то вот слова, которыми Петр III мог вывести из себя офицеров охраны: дайте срок, я верну корону, и тогда ни Екатерине, ни Орлову не жить.