«В заключение поговорим о княгине Дашковой, которая, кажется мне, в большом горе после вашего отъезда, — писал Григорий Николаевич новому покровителю. — Я почти постоянно у нее. Дух ее, хотя и в беспокойстве обретающийся, порождает постоянно идеи, от которых я рот разеваю. Наши уединенные беседы с сею дамою, добродетельною и разума исполненною, составляют единственное утешение для моего духа, удрученного беспокойством. Я имел честь обедать с нею… Смех содействовал много нашему пищеварению, тем более что наша любезная хозяйка подбавляла соли. Я теряю терпение, но я привожу себе на память, что… два месяца недостаточны, чтоб сказать, что имеешь довольно опытности при дворе. Императорский совет решит все… Верно то, что не станут удерживать силой того, от кого хотят отделаться. Служить, не имея доверенности государя, все равно что умирать от сухотки. Ради Бога, берегите ваше здоровье и успокойтесь от тех волнений в крови, которые причинили вам дела петербургские. Это единственное средство для В[ашего] п[ревосходитель]ства, для княгини и для того, который всю свою жизнь не перестанет Вас любить»^[695].

Что следует из этого письма? Принадлежность Теплова к кругу Панина. Сочувствие проекту Совета. Частые дружеские контакты с Дашковой. И уловимое разочарование. Чувство утраты внимания императрицы. Причем не им одним, что легко объяснить обвинениями Бестужева, а ими всеми. Отсюда размышления об отставке и упования на Совет.

Какое это имеет отношение к убийству? Как будто никакого. Однако связи — тонкие ниточки между разными участниками событий — становятся яснее.

После того как мы познакомили читателей с имеющимися версиями, позволим себе высказать некоторые соображения. Инструкции по содержанию Петра III не сохранились или были уничтожены. Однако подобные документы тогда создавались по аналогии с предшествующими сходного содержания. Единственным царственным узником до Петра был Иван Антонович. Поэтому указы Екатерины II Алексею Орлову относительно арестанта в Ропше должны были хотя бы отчасти повторять предписания по пригляду за «безымянным колодником».

Последние были достаточно суровы. По словам А. С. Мыльникова, Петр Федорович хотел смягчить участь несчастного. Однако этому противоречат приводимые самим автором документы, давно вошедшие в научный оборот. Именной указ капитану князю Чурмантееву прямо говорил о возможности покончить с Иваном при попытке его захвата: «Буде сверх нашего чаяния кто б отважился арестанта у вас отнять, в таком случае противиться сколько можно и арестанта живого в руки не отдавать». При Петре же были ужесточены условия содержания. В инструкции Александра Шувалова предписывалось за неповиновение сажать заключенного «на цепь» и бить «палкою и плетью» «доколе он усмирится»^[696].

Условия содержания самого Петра — запрет выходить из комнаты, плотно закрытые окна, постоянный караул у дверей — показывают, что и относительно него были даны весьма жесткие инструкции. Хотя ни цепи, ни палки не было. А вот пункт о возможном захвате свергнутого императора противниками следовало предусмотреть. Тем более что он имелся в документах, с которыми неизбежно сверялись, составляя инструкции для команды Орлова.

Мы постарались показать, что Екатерине было крайне невыгодно устранять Петра III в первые же дни после переворота. Существовала лишь одна оговорка, делавшая немедленное уничтожение арестанта возможным. При попытке отбить Петра начинал действовать пункт: «живого в руки не отдавать». А. Б. Каменский рассуждал: «…Убивать его… имело бы смысл лишь в одном случае — в случае острой опасности контрпереворота, но такой опасности явно не было»^[697].

Позволим себе усомниться во второй части этого утверждения. Волнения среди полков продолжались и порой принимали угрожающие формы. Рюльер писал: «Уже прошло 6 дней после революции: и сие великое происшествие казалось конченным так, что никакое насилие не оставило неприятных впечатлений… Но солдаты удивлялись своему поступку и не понимали, что привело их к тому, что они лишили престола внука Петра Великого и возложили его корону на немку. Большая часть без цели и мысли были увлечены движением других, и когда всякий пришел в себя, и удовольствие располагать короной миновало, то почувствовали угрызения. Матросы, которых не прельщали ничем во время бунта, упрекали публично в кабачках гвардейцев, что они на пиво продали своего императора, и сострадание, которое оправдывает и самых величайших злодеев, говорило в сердце каждого. В одну ночь приверженная к императрице толпа солдат взбунтовалась от пустого страха, говоря, что их матушка в опасности. Надлежало ее разбудить, чтобы они ее видели. В следующую ночь новое возмущение, еще опаснее — одним словом, пока жизнь императора подавала повод к мятежам, то думали, что нельзя ожидать спокойствия»^[698].

О несогласии в гвардейских частях еще в процессе переворота сообщал и Шумахер: «Между Преображенским и Измайловским полками уже царило сильное соперничество. Многие стали говорить о примирении, а что касается армейских полков, то они во всем этом деле играли чисто пассивную роль»^[699]. По возвращении гвардии в Петербург выяснять отношения было все равно что махать кулаками после драки. Но для многих драка только начиналась.

Преображенский полк обнаружил себя отодвинутым от привычного первенства. Армейские части, Морской экипаж и, как вскоре оказалось, Артиллерийский корпус вообще не высказались. Ситуация была чревата непредсказуемыми последствиями.

Рюльер связал решение участи свергнутого императора именно с волнениями полков. В ночь с 30 июня на 1 июля измайловцы требовали Екатерину, и, возможно, у них были причины подозревать противников в злом умысле против «Матушки». С 1 на 2 июля толпа вооруженных людей вновь явилась ко дворцу. 3-го Петра не стало.

Беранже в донесении 10 августа выразился ясно: «Это последнее решение было принято по причине раскрытия заговора и особенно потому, что Преображенский полк должен был вызволить Петра III из тюрьмы и восстановить его на престоле»^[700]. Мы не знаем, до какой степени сведения дипломата соответствовали реальности, но нам известно — столицу продолжало раскачивать. Одного подозрения преображенцев или иного полка в намерении освободить императора было достаточно для решения его участи.

Теперь вспомним двусмысленную фразу Дашковой: «Теплов не был послан в Ропшу». Кем? В первую очередь императрицей. Ведь Теплов ее статс-секретарь, и только она могла им распорядиться. Любой другой, включая Панина, должен был просить, договариваться об услуге. Но «не был послан» не значит «не ездил». Вот таким завуалированным экивоком Екатерина Романовна снимала вину с подруги. Из сказанного следует, во-первых, что княгиня знала о роли Теплова. Во-вторых, она считала, что государыне ничего не сказали о его поездке.

Возможно, соратники решили дело между собой. Налицо было волнение в полках. На руках инструкция. Теплов отправился с Крузе и Шванвичем в Ропшу. Сообщил Орлову о положении в Петербурге. Алексей, как видно из его подлинных писем, и сам считал, что свергнутый император опасен. Ситуация соответствовала пункту «живого в руки не отдавать». Информация о том, что Преображенский полк якобы готов освободить государя, сгустила краски. Понятия о дворянской чести тогда были еще не так четки, как всего поколение спустя. Однако офицеру благородного происхождения понимать руку на царя не годилось. Орлов должен был спросить, кто исполнит дело. Крузе и Шванвич были наготове. Алексей пропустил их к арестанту. В этом и состояла его вина. О ней он и говорил в Вене.