— Говорили, что именно оно связано с сердцем.

— И дедушка тебе подарил свое перо? — бормочет Гремори, не отрывая губ от края стакана.

— Да. Он подарил его в третью нашу встречу. И все верили, что если любовь юноши искренняя и настоящая, то перо никогда не испортится, и будет оно таким же белым и свежим, каким было в момент, когда его подарили. Мы, признаться, не задумывались над правдой, но такой жест казался очень романтичным. Твой дедушка подарил мне его в деревянной шкатулке, сказав… Ты устал? Может, хочешь спать?

Широко зевая, Гремори отрицательно качает головой.

— Я никогда с того момента не открывала шкатулка, ведь не было даже мыслей усомниться в его чувствах. Он всегда был рядом. Я уже и позабыла о ней, пока снова не заскучала. Ну? Пойдем, я отнесу тебя в постель.

— Нет, ба, расскажи еще, — протестует Гремори, но не сопротивляется.

Аванна относит внука на кровать, и прохлада простыней остужает интерес того. Она возвращается к шкатулке. Ее пальцы убирают железный крючок с крошечного гвоздя, медленно поднимают крышку. Улыбка, и влажный блеск в серых глазах, в которых отражается белоснежное перо. Именно такое, каким она помнила много лет назад.

Гремори просыпается, потирая глаза; он встряхивает крылья, зевает, а после идет на кухню, где бабушка уже сидит за окном. На столе чашка горячей овсяной каши.

— Ба, сегодня выходной? Пастырь Корд говорил о новой церемонии для принца Вассаго.

— Нет. Церемонии как таковой не будет. Принц Вассаго будет взлетать без тех оваций, что получил гиос Лераиш. Но получит в полной мере, если вернется с триумфом. Так что завтракай и собирайся в школу, мама тебя заберет потом.

Вчерашний день все еще кажется тем отрывком прошлого, который ошибочно помещен в раздел тлеющих снов. И хотя казнь вселила страх в присутствующих на церемонии, никто не желает прилюдно обсуждать произошедшее. Только вкрадчивый шепот, что слетает с одних уст и клеится к другим — ведь так распространяются истории, облачаясь новыми деталями.

Несмотря на давление пастыря Корда, большинство предпочло удалиться с церемонии, которая превратилась в религиозное линчевание. Остались лишь те, кто не видел глаз шейдима Лераиша. Кто слышал только крики и не видел черной крови.

Гремори слышит голоса учителей на крыльце.

— Вместо уроков, будет проповедь пастыря Корда! Внимание всем. Урок полетов не состоится, а остальные отменены!

— Да кому он нужен, урок полетов. — слышит Гремори чей-то недовольный голос среди общего шума и шуршания крыльев. Одни «серые». Кажется, что он только сейчас замечает — вокруг нет ни одного ребенка «летуна». Лишь «серые», отделенные невидимой чертой от тех, у кого есть достаток и власть, кому все это дало возможность летать. И снова то чувство, которое Гремори испытал, глядя в глаза Лераишу — нечто неправильное в этом. Нечто несправедливое.

Только на проповеди появляются редкие «летуны», которые сбиваются в отдельные группы и держатся особняком.

Стоя на авансцене возле корней Колосса, пастырь Корд раскрывает крылья и вскидывает руки к небу:

— Дорогие хегальдины! Сегодня я бы хотел вспомнить тот день, что едва не захлебнулся во тьме и злобе. День падшего шейдима, день, когда порок превратил гиоса Лераиша в мерзкое для богов создание. Без разума. С желанием убивать. Все мы стали тогда свидетелями его угроз.

Пастырь замолкает, и по собравшейся толпе начинают расползаться согласные возгласы, что сопровождаются похлопыванием маленьких крыльев «серых»:

— Да! Он грозился убить меня и мою семью!

— Он назвал нас тварями!

— Поделом падшему ублюдку!

Корд разворачивает ладони к земле, призывая к тишине. Он коротко улыбается вызванной реакции.

— Как возбудились, а? Еще немного и они вырвут прошлое и сожрут, и не подавятся, — шепчет пастырь генералу Шаксу, чье лицо выражает не больше эмоций, чем камень. — Ладно вам, генерал, я знаю, вы же понимаете, о чем я.

В ответ Шакс лишь слегка поворачивает голову к пастырю, и тот ощущает на себе взгляд невидящего белесого глаза. Улыбка пастыря тут же скрывается в огромных щеках.

Корд откашливается, а затем продолжает проповедь:

— Пятнадцать лет прошло с того черного дня, что окрещен вечным проклятьем! И я хотел бы вспомнить историю великого Лифантии. Каждый ее знает, но повторение только укрепляет нашу веру! С вашего позволения, благочестивые хегальдины, я прочту его историю, дабы не искажать ни единой детали, запечатленной в страницах Геннории!

— Давно пора знать ее наизусть, как подобает пастырю, — равнодушно произносит генерал Шакс.

В ответ Корд морщится, не отрывая взгляда от книги.

— Возжелал хегальдин себе крылья, тень которых могла укрыть десятерых, возжелал он долгой жизни себе, завидуя тем, кто безмятежно летал с самого детства. И тогда возвел он взгляд к небу, к кроне великого древа Колосс, ведь там растут плоды — дар богов для всякого, кто сумеет долететь до них и вкусить их плоть. И крылья вкусившего скроют под собой все живое, и жизнь вкусившего не будет знать течения времени! Имя хегальдина того — Лифантия. Крылья его так и не выросли, ведь не смог он сделать себя счастливым. Тогда вознамерился Лифантия возвести лестницу в самое небо, к кроне самого Колосса! Незамедлительно начал он работу и обрывал ее лишь сном. Днями и ночами он строил лестницу из камня. Год за годом. И когда лестница достигла середины Колосса, боги узрели результаты стараний Лифантии и признали их корыстными и нечестными! Обрушили боги гнев свой, и разрушили строение Лифантии! Но не прошло и года, как новая лестница вновь начала расти, и узрели боги тогда великий труд, вложенный в нее. Ведь сквозь боль, усталость и слезы, тот не поднимает взгляд к небесам, а лишь работает, не зная пощады к себе. Ощутил в тот момент Лифантия теплый ветер под собой, что понес его ввысь, к ветвям Колосса, к плодам, которые он заслужил тяжелым трудом, сравнимым с тем, который нужно приложить, чтобы долететь на своих крыльях.

Пастырь Корд с хлопком закрывает книгу и, потерев глаза, продолжает:

— Отсюда мы понимаем, дорогие хегальдины, что не сколько материальный достаток делает нас достойными неба, сколько труд и самопожертвование! Спасибо вам за внимание! И да будут ваши крылья достойны небес!

— Истина, тоже мне, — фыркает Гремори, обращаясь к Ситри. — Работай, молчи и верь. Вот и весь корм для «серых», а?

— Мне надо домой.

— Да ладно, а как же работа?

— Я пойду, мне нездоровится. — Ситри еще выше натягивает шарф и почти бегом устремляется к жилым кварталам.

— Эй, ну? Ты заболела?

Гремори смотрит ей в след. Он недовольно встряхивает маленькие крылья и шагает в противоположенную сторону.

«Серые» толпятся, косо посматривая на «летунов», после чего, большая часть первых направляется в поля. Гремори думает, что лучше слышать шум ветра, чем ворох голосов. Стереотипные приветствия, пожелания, и каждое утро начинается одинаково, и граница между подобными днями все прозрачнее. Создается впечатления, что жизнь — один бесконечный день, без начала и конца. Ведь если наложить воспоминание позавчерашнего дня на вчерашнее — различий не увидеть. Один день. Жалкий, бессмысленный. Мы лишь скот, думает Гремори, что кормится сказками и верой, которые дают нам «летуны». Рабы, которые верят в то, что могу стать равными богам. Без кандалов, без кнута. Только вера. А вечером все запивается вином или самогоном. Он поднимает голову, и небо кажется ненастоящим. Картонным. Может, за ним ничего и нет? А земля подобна бумаге? Мы лишь кучка слепцов, шагающих на работу, мечтая о свободе лишь потому, что кто-то показал нам, что такое свобода. Счастье, полет. Показал дорогу. Такую близкую, но недостижимую. И все это под видом священных законов. Чтобы не сдохнуть от безумия.

Гремори поднимается с колен, со стоном разгибая затекшую поясницу, и всматривается в руины лестницы Лифантии. Наверное, он достроил ее, узрел истину, а затем спрыгнул. Не все должны летать — ведь кто-то должен расплачиваться за возможность летать остальным.