— А я за тобой пришла, миленький! — звонко рассмеялась Карлыгаш и подала мне руку.

Я почувствовал, что поднимаюсь, точнее — возношусь. В глазах была не темнота, а плыла какая-то фиолетовая темь с прожилками алых и оранжевых разводов, как будто ещё не застывшая текучая магма, стекающая по склону кратера вулкана, потухшего тут миллионы лет назад.

Так вот оно какое, это тенгрийское Небо! Не знаю только, за какие заслуги я туда попал. Тьма спала с глаз. Вокруг было царство белого цвета и нестерпимого яркого света. Потом из радужного сияния постепенно начали проступать очертания неземных существ и неведомых предметов.

Меня возносили, переносили, поднимали и опускали ангелы в белом с ног до головы. Я ощущал, что возлежал на странном ложе, пронзённом лучами нестерпимо яркого света и блестящими молниями, которые пучками отходили от меня. Хотя меня самого как бы и не было. Я не видел у себя ни рук, ни ног. Я превратился в пульсирующее облачко. От меня осталось только чистое сознание, которое владело моим зрением и слухом, но тела в целом я не ощущал.

Я не видел повелителя неба, он остался скрытым от меня, но вопрошающий призыв хана Тенгри я всё же слышал, точнее, ощущал всем своим оставшимся существом в виде ядерно-электронной плазмы или неизвестного науке силового поля.

— Ты половину своих коротких прожитых лет был предан злу!

Хоть сейчас у меня и не было тела, но я почувствовал, что мурашки у меня как будто бы пробегают по коже. Рассудок, по привычке жить среди таких же грешных людей, как и я сам, лихорадочно искал, что бы такого соврать в ответ, чтобы половчее выкрутиться. Но холодное сознание оказалось честнее рассудка:

— Да, я предавался искушениям и искал греха.

— Тебя бессознательно влекло к запретному?

— Не, я осознанно находил в нём пресыщенное удовольствие.

Голос повелителя Неба своим утробным гулом походил по тембру на звучание оркестровой тубы, но с угрожающими призвуками предгрозового рокота, от которого воют собаки и запираются в муравейнике муравьи. Эти звуки не разрушали пространство вокруг, а созидали его, и сами были этим миром.

— Стремление первенствовать?

— Знакомо мне с малых лет.

— Природная жестокость?

— И это во мне есть.

Всё вокруг меня обрело реальные очертания, а я обрёл живое тело. Точнее, съёжился, скукожился и превратился в маленького мальчика-с-пальчик, четырёх-пяти лет отроду. Малышу доставляло удовольствие обжигать крапивой голые ножки плачущей сестрёнки.

— Страсть к стяжательству богатств и финансовому всемогуществу?

Декорации моделируемого, но совершенно реального для меня мира вмиг изменились. Вот я уже тайный наследник английского лорда в своём замке. Таким я видел себя в мечтах ещё подростком после просмотра очередного костюмно-исторического фильма из жизни английских аристократов.

— Жажда крови?

Трёхмерный вещный мир превратился в поле яростной битвы, усеянной телами павших. Я — великий полководец и изощрённый тиран, изводящий под корень целые непокорные народы на мегауровне, а на микроуровне — саморучно изощрённо пытающий своих жертв. Это тоже из подростковых фантазий, выросших и взлелеянных для меня миром кинофильмов и компьютерных игр.

— Тебе ведом подлый страх. Ты трус!

— Да. И настолько трус, что жгучий стыд за собственную трусость толкает меня на безрассудную храбрость.

— Ты способен на предательство!

— Да. Я смогу предать. Во мне живёт предатель.

— Из-за страха смерти?

— Нет. Смерти я не боюсь. Но мне смогут внушить, что моя подлость пойдёт на пользу людям. Тогда я предам ради торжества ложной идеи справедливости.

— И останешься доволен собой?

— Нет, сломаюсь.

Хозяин Неба знал обо мне всё. Любые потаённые уголки моей мелкой и жалкой душонки были ему открыты. Я уже не боялся его. Мне уже незачем было бояться — всё кончено. Мне страшно хотелось того, чего я был начисто лишен при жизни — чистосердечного покаяния.

— Ну же!

— Что, владыко?

— Произнеси, о чём так страшно вожделеешь.

— О ч ём именно? — Это уже пустилось на хитрость моё чистосердечное сознание, а не только подленький рассудок.

— Грешен! Грешен! Грешен… Каюсь! Каюсь! Каюсь!.. Пусть не будет мне прощения во веки.

— Не верю, — был мне ответ.

На возрождение в новом теле на сочных пастбищах, где пасутся небесные скакуны, мне рассчитывать не приходится. Жаль, что Карлыгаш при моей жизни не сказала мне, каков у тенгрийцев ад. Хотя нетрудно догадаться. Если на суде в тенгрийском чистилище терзает такая душевная мука, то что же меня ждёт в ихней преисподней?

По ходу страшного для меня суда ангел Карлыгаш несколько раз подлетала ко мне, проводила прохладной ладошкой, как мне казалось, по моему горячему лбу, а иногда и целовала.

— Потерпи, миленький, скоро всё кончится!

Её голосок звенел колокольчиком, а голос хана Тенгри гремел, как огромная буддийская труба, раструб которой из-за её тяжести лежит на земле:

— Ты ни разу не подал нищим!

— Меня приучили презирать лузеров.

— Ты равнодушно проходил мимо мёртвых тел.

Презрение к самому себе выплеснулось у меня в отчаянный вопль протеста:

— Но я ведь никого не погубил!

— Да, ты не погубил ни одного человека, но ты ведь никого и не спас.

Трубный глас хана Тенгри заставил дрожать и вибрировать каждую часточку бесплотного пространства, вобравшего меня.

— Ты не готов к истовому покаянию и искуплению, но терзающие твою душу муки раскаяния станут неодолимой преградой для необузданных страстей, родового проклятия шайтана, совратителя беспутной матери-земли, породившей ядовитых гадов, хищных зверей и тебя.

Я проснулся в своей охотничьей халабуде на постилке из камыша. Раскрытая дверь мне показалась рамой картины, изображающей бездонную синь неба в ту пору, когда осень в самом разгаре. Её порождала ни с чем несравнимая кристальная прохлада ноябрьского воздуха, напоённого ароматами последних голубых цветочков какого-то молочая, который здесь ещё до холодов успеет пустить по ветру семена-парашютики, как весной их пускают одуванчики.

На мне был совершенно чистый и даже, как я заметил, совершенно новый охотничий камуфляж, под рубашкой — белоснежная майка с розовой окантовкой. Но что меня окончательно добило, так это белоснежные носочки с розовыми цветочками. Я даже пошевелил пальцами на ногах, чтобы убедиться, что это не сон. От меня пахло какими-то парфюмерными композициями на ароматической основе розового масла.

Чтобы окончательно очнуться от кошмарного наваждения, я ощупал свои руки, лицо и провёл ладонью по голове. Под пальцами пружинила щётка совсем недавно отросших волос. Ни шрамов, ни язв на чистом лице.

Приподнявшись на жёстком ложе, я увидел мой полуавтомат 16-калибра в чехле и карабин, наполовину полные патронташи, тщательно отстиранный рюкзак и новый камуфляжный бушлат с удобной «разгрузкой». Похлопал по карманам — телефон, GPS-трекер были на месте, как и часы на запястье. И тут меня как судорогой передёрнуло, я лихорадочно сунул руку за пояс — зашитого в майку секретного документа не оказалось на месте.

— Потерял что-нибудь?

На фоне картины неба с бездонной синевой осени в дверном проёме появился мой старый егерь со своим неразлучным автоматом через плечо.

— Карточку идентификации.

— Было бы о чём беспокоиться! Теперь у всех новая идентификация.

Я не стал разгадывать очередной ребус деда. Явь и сон ещё переплетались в моём затуманенном сознании, хотя я проснулся бодрым, здоровым и полным сил, как и полагается после ночного отдыха на нетронутой природе.

— Поднимайся! Пора собираться в дорогу.

Я недоверчиво скосился на деда, словно и он мог быть моей очередной галлюцинацией, и спросил:

— Откуда на мне чистая одежда?