Популярность Путина поддерживается искусственно: общественные группы, «лояльные» деятели, проведение «независимых» исследований — всё это заложено в российский бюджет. «У нас сильная власть», — внушают нам. Чепуха! У нас только один цементирующий фактор — кремлёвский информационный тоталитаризм. Если «выключить кнопку» — власть Кремля закончится на следующий день.

Мы живём в пиар-цивилизации, где нет места правде. Независимое мнение означает сегодня лишь выбор из услужливо предлагаемых рецептов пропагандистов. Любая претендующая на «объективность» позиция, так или иначе, складывается под влиянием фактов, искусственно подобранных, интерпретирующих события в нужном ключе, в выгодном властям русле. Политический пиар изменяет наше восприятие и создаёт новую реальность, виртуальную Россию, которой нет на карте.

Современная Россия, что зона: во власти — паханы, при власти — вертухаи, а народ… В советское время выселяли за сотый километр. Сегодня за него, похоже, выселили всю страну. Мерцают огнями «запрещённые» залы игровых автоматов. На газетном лотке — попурри из глянцевых сплетен и криминальной хроники. В подъездах разбросаны шприцы. На клумбах бомжей, как голубей. А пропавших без вести — как в военное время.

Парк Сокольники. Час дня. Прогулка едва не стала последней, когда чьи-то руки сомкнулись на шее. Минуту назад по аллее шли люди, но сейчас — ни души. Мужчина тащит меня в лес. Я освобождаюсь от удушающей хватки, мы боремся. Повалив на землю, он бьёт меня ногами в грудь. Чудом мне удаётся вырваться.

Один из прохожих вызывает милицию.

— Идите в отделение! — после долгих гудков советует диспетчер.

— А сообщить постам на входах?

Вешается трубка.

Отделение — на территории парка. За высоким забором — охранная будка, пара милицейских машин. Парень в штатском через прутья ограды объясняет, что отделение на стадии расформирования.

— А конная милиция? — вспоминаю я всадников в форме, от которых прячутся по кустам собачники.

— К нам не относится.

— Вызовете наряд?

Он удаляется. Вернувшись, пожимает плечами:

— Машин нет.

И отсылает в районное отделение.

— Ну, хоть охрану предупредите! Посты у метро, на железнодорожной станции…

Разводит руками.

В московских парках убийцы и насильники не редкость, несколько лет назад в Сокольниках, ради дешёвого мобильника, зверски зарезали 17-летнюю девушку. Но на лице милиционера написано: «Отстань!» Двое ребят в форме, прогулочным шагом, всё же направились к месту происшествия.

— Никого, — возвращаются они, укоризненно улыбаясь.

А кого они рассчитывали там увидеть?! Душителя, пишущего чистосердечное признание?

Сокольническое отделение милиции за глухим забором. Автоматчики, собаки. Народ боится милиции, милиция — народа. Выходит опер, измождённый парень с синевой под глазами. У него очередь из обворованных, ограбленных, обведённых вокруг пальца. Предлагает прийти через пару часов.

— Вы не хотите пока наряд вызвать? Может, удастся задержать?

— У меня работы — во! — проводит ребром ладони по горлу.

В конце концов, у меня берут показания. Происшедшее классифицируют как грабёж. «Потому что унёс сумку». Объясняю, что меня едва не задушили, хотя сумку я отбросила в первое же мгновенье. Глас вопиющего в отделении! «А что же тогда покушение на убийство? Семь ножевых ран?» Пытаюсь быть ироничной. Но в ответ кивают! С точки зрения милиции, всё равно: будет ли преступление раскрыто или его не заметят. А чтобы не портить статистики, статус преступления изначально принижают.

— Что же вы одна в парке гуляете? — качает головой опер. — Вы оперативными сводками не располагаете, вот моя жена одна никуда не выходит!

— А почему не располагаю?

— Ну, доводить до населения влетит в копеечку!

— А рекламировать «Единую Россию»?

Смеётся. Хороший парень, понимающий. Поодиночке они вообще все славные, но вот Система…

Через несколько часов едем на место происшествия, ждём экспертов.

— Работы невпроворот, жена сутками не видит. А зарплата — 30 000. За эти деньги я могу охранником или вышибалой.

— Значит, грядущих сокращений не боитесь?

— А куда сокращать, если и так не справляемся?

Раздаётся звонок: эксперты уже сделали снимки.

«Где?!» — кричит опер. Оказалось, осмотрели первое попавшееся место. А какая разница?

Возвращаемся в отделение. Мне показывают фотографии. Гастарбайтеры, женщины, бомжи… «Он славянин, хорошо одетый, холёный», — в который раз повторяю я. «У нас и такие есть». И мне показывают ещё сотню одноглазых, беззубых, с лицами, испещрёнными шрамами. И снова бумажная волокита: объяснения-пояснения.

На составление фоторобота отводится десяток минут, за компьютером — парнишка лет двадцати. Опытный физиогномист?

Выбираем глаза.

— Но здесь только женские.

— Всякие, — косится на часы. И продолжает показывать женские глаза.

Пытаюсь сосредоточиться:

— Не спешите, пожалуйста.

— Да-да, — щёлкает мышью парень — и опять мелькают носы и губы.

Фоторобот готов.

— Похож? — зевает он.

— Нет, не похож.

— Ну, хоть процентов на 70?

Понимаю, цифра нужна для отчёта. Ну, пусть на семьдесят, как оценить на сколько? В таких условиях и собственный портрет не составишь.

Прошу кое-что подправить.

— Уже сохранил! — кривит он губы, надеясь на мою компьютерную безграмотность. И фоторобот остаётся как есть. Зато бумаги заполняются со школярской скрупулёзностью.

— Вы хоть кого-нибудь поймали по такому фотороботу? — спрашиваю сопровождающего.

Он опускает глаза.

— У меня знакомый — одно лицо с душителем, только причёска другая. Привезти фото?

Отмахивается, как от чумы.

Едем в больницу засвидетельствовать побои. Осмотр врача — пара секунд. Не иначе, человек-рентген, глаз — шило! И опять бумаги, бумаги… Кажется, врача и милиционера можно поменять местами — какая разница, кому писать.

«В советские времена мы ночью в парке гуляли, — вздыхает медсестра. — А теперь и средь бела дня душат…»

Ничего, главное, чтобы не душили свободу!

Из окна доносится песня про Чикатило. На афише — фильм о серийном убийце. По телевизору — криминальные передачи. В газетах — интервью с маньяками, их генеалогия до четвёртого колена. Герои нашего времени! Сколькие, вдохновившись их славой, взялись за нож?

День второй. Прихожу за справкой для восстановления паспорта. Дежурный не даёт:

— Была не моя смена, приходите через три дня.

— А это время, что — без документов?

«Уходи!» — читаю на раздражённом лице. А на стене под портретом премьера симпатическими чернилами: «Всегда говори „Нет!“» Отправляюсь по инстанциям, и, в конце концов, попадаю к следователю. «Что ни делается — к лучшему», — улыбается он. Чтобы вести расследование, меня обязаны были допросить ещё вчера!

И снова бумаги. Задуши меня, на гроб ушло бы меньше древесины!

Следователь приглашает коллег, хором убеждают, что избиение и попытка задушить — это грабёж. Железный аргумент: «Но ведь он унёс сумку!» Хорошо, что я её бросила. Иначе бы ему «шили» фривольную попытку знакомства. Хотя и тут все козыри были бы не у меня — это в Штатах, чуть что — сексуальное домогательство, а у нас — подумаешь, весёлые игрища на Ивана Купалу…

— Мы судим по результату.

А судить по результату милицию — схлопотать пятнадцать суток за «неуважение»!

Кто-то предлагает самой сходить в прокуратуру, требуя расследования.

— А что вы, собственно, хотите? — удивляется молодая следовательница.

— Чтобы этот человек никого не задушил.

Хихикает в кулак.

Милицейские сотрудники, как на подбор, молодые. От двадцати. Копеечная зарплата, рутинная работа, текучка кадров. «Здесь не задерживаются», — признаётся один. И с кого только пишутся герои ментовских саг? А в моём сериале продолжение следует: следствие замораживается — ждём указаний прокуратуры, по какой статье его возбуждать.