Когда я зашла домой, почувствовала запах кофе, а в коридоре стояли мужские ботинки. Разношенные туфли, не на шнурках, а с пряжечкой посередине. Мне стало не по себе. Я зашла в комнату, не поздоровавшись.

— Ты вернулась, дочка, — сказала ласково мама, когда увидела меня. Она сидела за столом и пила кофе.

— Здравствуй! — Это владелец маминого бара. Он был в чёрном свитере, белых брюках и белых носках.

— Здравствуйте! — поздоровалась я, посмотрев недовольно в мамину сторону.

Я заметила, что на столе стоит коробка шоколадных конфет «Годива». Я знаю, что хоть это и ужасно дорогие конфеты, мама их не очень любит.

— Как твоя книжка? — спросила я её.

— Книжка? — переспросила она, недоумевая.

— Ну, этот детектив, от которого тебя со вчерашнего дня не оторвать.

— Ах, эта… — с улыбкой ответила мама. — Уже всю прочитала.

Она закурила сигарету и медленно выпустила дым.

— Соко, смотри! — сказала мама и показала на аккуратно сложенный не то плед, не то одеяло. Красивое, фирмы «Baby blue». — Это подарок от директора бара.

По её жесту, когда она, держа сигарету в руке, чуть-чуть приподняла одеяло над столом, я поняла, что она не по-настоящему радуется.

— Да… — Настроение у меня слегка поправилось. Думаю, что она это поняла. Мы же с ней самые ужасные в мире по характеру мама с дочкой. Это уж точно.

— Это и безопаснее, и проще, чем греть ноги в тазу с горячей водой, — радостно приговаривал дяденька директор бара.

Помню, в детстве зимой по вечерам я часто пила какао. Его варила мне мама. Какао, приготовленное ею, было густым, горячим, им можно было обжечь губы, даже если пить осторожно. Мама готовила его в маленькой кастрюльке. Она говорила, что секрет вкусного приготовления какао в том, что сначала надо тщательно развести порошок тёплой водой, а в конце добавить чуточку соли. Я же готовлю Соко быстрорастворимый какао. Просто кладу в бокал ложку какао-порошка и развожу вскипячённым молоком. Хотя это уже не тот какао, Соко пьёт с большим удовольствием. Говорит, что вкуснее, чем в кафе.

— Этот директор бара какой-то странный! — сказала Соко. Она сидела на татами, вытянув ноги и держа обеими руками чашку с какао.

— Странный, говоришь?

— Надо же, прямо к нам домой пришёл!

— Да, в самом деле… — ответила я.

— И к тому же, он слишком худой… — Дочка хочет мне всё высказать.

— Это тут совсем ни при чём. — Я сделала ей замечание, как подобает матери, но Соко оставалась невозмутимой.

— Мам, ну ты сама посмотри!

Я прикоснулась губами к её блестящим волосам, как бы говоря: «Ну всё, давай не будем…»

Когда Соко была совсем крошкой, я всегда целовала её два раза.

— Это — за маму. Это — за папу, — говорила я ей. Но потом я перестала так делать: никто не сможет повторить его поцелуй.

Я открыла окно и высунулась во двор:

— Какие красивые звёзды! Посмотри!

Соко, даже не повернув головы, буркнула:

— Не буду. Холодно.

Мне стало жаль, что я ничего не знаю про звёзды. Если бы я знала, я бы рассказала Соко, где какая звезда: где Орион, где Полярная… Как давно, в детстве, мне рассказывала моя мама. Как рассказал бы Он, если бы был с нами.

— Мам, слышишь, холодно! — сказала Соко и резко закрыла окно.

— Нет в тебе романтики, — заметила я.

Соко широко раскрыла глаза, как будто разговор наводил на неё ужасную тоску:

— Мама, зато ты слишком романтичная!

— Ах, так! Ну, извини, пожалуйста, — ответила я.

После этого мы некоторое время сидели молча. Из радиоприёмника, что висит на кухне постоянно включённым на слабую громкость, донеслась незнакомая новая песня.

Я вспомнила своего отца, его голос… — Ёко говорит, что хочет стать Топо Джиджио!

Я сижу у папы на коленях.

В детстве это было МОЁ место. Мой отец… От папы пахло особым отцовским запахом. — Ёко такой интересный ребёнок, — говорила довольная мама.

А мне было хорошо от того, что родители счастливо улыбаются от моих слов…

Наступил февраль. Мне исполнилось 38. Тридцать восемь лет! Кто бы мог подумать.

— Не могу поверить, что ты на самом деле уедешь! — Мама плакала в тот день, когда я уходила из дома. — Ты в своём уме? Вот так уйти, неизвестно куда, с грудным ребёнком на руках!

Отец ничего не говорил. Он был очень расстроен. Но, видимо, знал, что останавливать меня бесполезно. — Ёко говорит, что хочет стать Топо Джиджио!

Иногда мне ужасно хочется увидеться с ними, показать им Соко.

Февраль.

Во дворе расцвёл куст зимней дафны. Рано утром я вышла во двор и почувствовала её сильный аромат. На окно часто опускается иней. Я тру по нему кончиками пальцев, и их пронзает холодный воздух. А если ступаю на татами в тонких носках, чувствую, насколько они холодные.

Если однажды людям суждено было встретиться, они уже не потеряют друг друга.

Например, даже если мы с Ним не можем быть вместе, я могу всегда мысленно представить себе, что Он находится с нами. Я рисую в воображении, что бы Он сказал, если бы был рядом, как бы Он поступил. Эти пусть даже маленькие детали приносят мне необходимое спасение. Только по этой причине я нашла в себе смелость и смогла выжить одна с ребёнком.

Скоро исполнится двенадцать лет, как я уехала из Токио. Может, и вправду была права моя мама, когда однажды сказала мне, что «в здравом уме такого не сделаешь». Но несмотря ни на что, мы с Соко обе живы-здоровы, наша жизнь течёт год за годом, мы работаем, ложимся спать, ходим на соревнования по плаванию… Всё спокойно идёт своим чередом. Все двенадцать лет я не звонила и не писала своим родственникам и друзьям в Токио. Ни Момои, ни нескольким (у меня было их мало) подругам, ни отцу, ни маме, ни двоюродным сёстрам, никому.

Совершенно разорвать все связи оказалось на удивление просто. Нужно было просто собраться с духом и решить для себя, что у тебя никого нет. С самого начала решить для себя, что близких людей нет, что нет дома, куда ты можешь вернуться. До тех пор, пока не начнёшь представлять себе это как некую реальность, невозможно прожить одной с дочерью, уединившись ото всех.

На дворе август. Мы живём в Сакура уже второе лето. Во дворе перед лоджией высоко вытянулась сорная трава, и безветренными вечерами от неё веет влажными испарениями.

Татами в комнате выцвели и стали янтарного цвета. От того, что мы ходим по ним босыми ногами, татами отсырели и теперь скрипят каждый раз, когда на них наступаешь.

В час дня я сварила себе на обед сомэн[11], после обеда съела тепличную мандаринку. В кухне позванивает колокольчик, качаясь от ветерка…

Тепличными мандаринами меня угостил директор бара. Он сказал, что его самого угостил кто-то из постоянных посетителей. Летние мандарины — маленькие, с тонкой кожурой и до разочарования сладкие.

Последнее время с каждым разом работа в баре становится мне в тягость. Причина — в директоре. Он слишком внимателен и добр. А я не люблю слишком добрых мужчин.

Я выбросила в мусорный мешок кожицу от мандарина, вытерла пальцы кухонным полотенцем. Потом легла на живот прямо на татами. Голова тяжёлая, руки и ноги ослабли. Это всё от жары и духоты. Я подумала о переезде.

Вчера с Соко мы устраивали фейерверк, зажигали всевозможные бенгальские огни.

Мы купили всякие разные огни в соседнем круглосуточном магазине. Вдвоём надели на босу ногу резиновые тапки и устроили фейерверк прямо во дворике, примыкающем к нашей лоджии, посреди высокой травы. Поздний августовский вечер, окутанный густым мраком, такой обычно бывает в конце лета. Слышно, как стрекочут кузнечики. Воздух после дождя наполнен влажным запахом земли.