— Ну и как эта картина Болдини?

«Она хочет сделать мне приятное, — подумал Шарль с горечью. — Знает, что я не просто деловой человек, что меня еще волнует живопись. Только забывает, что мне уже пятьдесят лет и я несчастен, словно брошенная собака».

— Хорошее полотно. Написанное в его лучший период. Уильям купил его за гроши.

— У Уильяма все за гроши, — бросила Люсиль, смеясь.

— То же самое мне сказала и Диана, — ответил Шарль.

Они замолчали. «Ну вот еще, — подумала Люсиль. — Я вовсе не собираюсь двусмысленно замолкать, когда речь зайдет о Диане или Антуане. Идиотизм какой-то. Если бы только я могла ему вот так просто сказать правду: Антуан мне нравится, мне хочется смеяться с ним, лежать в его объятиях. Но что может быть хуже для человека, который любит тебя? Может быть, он стерпит, зная, что я сплю с ним, но то, что мы вместе смеемся… Самое страшное — это смех».

— Диана была сегодня какая-то странная, — сказала Люсиль. — Я разговаривала с Антуаном и Клер, когда увидела, как она пробирается к нам сквозь толпу. Эти остекленевшие глаза, потерянный вид… Мне стало страшно.

Она попыталась засмеяться. Шарль повернул к ней голову.

— Вам стало страшно? А может быть, вам стало ее жалко?

— Да, — ответила она спокойно. — И жалко тоже. Когда женщина стареет — это ужасно.

— Когда мужчина — тоже, — весело добавил Шарль. — Уж будьте уверены.

Оба рассмеялись. Рассмеялись тем неестественным, неживым смехом, от которого кровь стынет в жилах. «Ну что ж, — подумала Люсиль. — Значит, так. Будем избегать опасных поворотов, будем шутить и втайне делать, что захочется. Но что касается меня, то завтра, в пять часов, я буду в объятиях Антуана».

И она, которая так ненавидела жестокость, вдруг обрадовалась тому, что способна на нее.

Потому что ничто, ничто на свете не в силах было помешать ей встретиться с Антуаном, услышать его голос, ощутить его тело, его дыхание. Она знала это, и собственное всепоглощающее желание удивляло ее все больше и больше. Оно было даже острее, чем то состояние счастья, которое она испытала там, на коктейле, когда встретилась с ним взглядом. А ведь раньше ее планы зависели от погоды, настроения… Настоящая любовь, страсть пришла к ней только раз, когда ей было двадцать лет. И это была печальная история. Поэтому с тех пор она относилась к любви осторожно, с грустью, почти как и к религии. Словно все это не имело смысла, все было обречено кончиться ничем. И вдруг она обнаружила в себе силы любить и быть счастливой. И это чувство вместо того, чтобы удобно и тихо устроиться внутри, переполняло ее, рвалось наружу. Раньше она не замечала, как проходит время: дни сливались в недели и уходили прочь. Теперь она сомневалась, хватит ли ей этого времени на любовь к Антуану.

— Знаете, Люсиль, на днях я уезжаю в Нью-Йорк. Мол-сет, поедете со мной?

Голос Шарля был абсолютно спокойным, словно он и не сомневался в ее ответе. К тому же Люсиль любила путешествовать, и он это знал. Но она не ответила сразу.

— Почему бы и нет. Вы едете надолго?

«Невозможно, — подумала она, — невозможно. Что я буду делать без Антуана десять дней? Шарль слишком рано принялся создавать препятствия. Или слишком поздно. В любом случае это жестоко. Я готова отдать все города мира за комнату Антуана. Мне не нужны другие путешествия и открытия, кроме тех, что мы можем сделать вместе в темноте ночи». Она вдруг ясно и четко вспомнила один эпизод в постели, смутилась и отвернулась к окну.

— Десять, пятнадцать дней, — ответил Шарль. — Нью-Йорк очарователен весной. Вы же его видели только зимой. Я помню как-то вечером было так холодно, что вы чуть не отморозили нос. Он у вас стал синий-синий. Глаза огромные, волосы взлохматились… Вы смотрели на меня с таким упреком, словно я это нарочно устроил.

Он засмеялся. Голос его был полон нежности, приятных воспоминаний. Люсиль так же вспомнила ту зиму, тот жуткий холод, но эти воспоминания не тронули ее душу. Еще в памяти осталась какая-то путаница из отелей и ресторанов. Все эти меланхолические, душещипательные воспоминания были привилегией Шарля и только его. Ей стало стыдно. Как и в финансовом отношении, в отношении чувств она жила так же за его счет. И это беспокоило ее больше всего остального. Она не хотела заставлять его страдать, не хотела лгать ему, не хотела говорить ему правды. Она хотела, чтобы правда дошла до него сама собой, без всяких объяснений. Да, она действительно редкая трусиха.

Они встречались два-три раза в неделю. Антуан уже не знал, что придумать, чтобы раньше сбежать с работы. Люсиль было легче: она никогда не рассказывала Шарлю о том, как провела день. Дрожа от желания, они встречались все в той же маленькой комнатке, предавались в полумраке любви. У них почти не было времени поговорить. Они ничего не знали друг о друге, но тела, тела с первого прикосновения узнавали друг друга. Они впивались друг в друга с такой силой, что после в памяти уже ничего не оставалось. Напрасно, расставшись, они пытались припомнить хоть что-нибудь конкретное — слово, жест… Расставались они словно два лунатика, ничего не слыша и не видя. И лишь пару часов спустя они начинали ждать новой встречи. Словно единственной реальностью в жизни были вот эти встречи наедине. Все остальное было ничто, пыль. Ожидание заставляло их следить за временем, погодой, другими людьми. Все это были препятствия, и их нужно было преодолеть. Прежде чем отправиться к Антуану, она раз шесть проверяла наличие ключей от машины в сумочке, вспоминала, по каким улицам надо ехать, раз десять смотрела на будильник, которым раньше так беспечно пренебрегала. Десять раз Антуан предупреждал секретаршу, что в четыре часа у него срочная деловая встреча. Без четверти четыре он выбегал из конторы, хотя до дома ему было идти пешком две минуты. Когда они встречались, то оба были немного бледны. Она — потому что боялась, что уже никогда не выберется из пробки, он — потому что по дороге встретил одного из своих авторов и никак не мог отделаться от него. А тот все нес какую-то чушь, не отпуская его. Облегченно вздыхая, словно им удалось избежать страшной опасности, они заключали друг друга в объятия. А что могло произойти? Ну самое страшное, их встреча отодвинулась бы на пять минут.

В порыве страсти они повторяли: «Я люблю тебя». Но никогда не говорили этих слов на трезвую голову. Иногда Антуан склонялся над Люсиль, и пока она восстанавливала дыхание, проводил ладонью по ее лицу, плечам и шептал: «Знаешь, а ты мне нравишься». В эти минуты голос его был полон нежности. Она улыбалась ему в ответ. А он рассказывал, как прекрасна ее улыбка, как он злится, когда она улыбается кому-то другому. «У тебя такая беззащитная улыбка… Странно даже. — Вовсе нет, просто я обычно думаю о чем-то своем. Улыбка — это способ оставаться вежливым. Моя улыбка не беззащитна, она пуста. — Бог знает, о чем ты только думаешь во время всех этих обедов, — продолжал он. — У тебя всегда такой вид, словно ты хранишь какую-то страшную тайну или замышляешь черное дело. — А у меня действительно есть тайна, Антуан…» После чего она брала его голову двумя руками и прижимала к груди: «Не забивай себе голову, ведь нам хорошо». И он замолкал. Он не смел заговорить с ней о том, что мучало его, что не давало заснуть длинными ночами, когда он лежал в постели рядом с Дианой, которая, в свою очередь, тоже делала вид, что спит. «Это не может долго продолжаться… Это не может долго продолжаться… Ну почему она не может навсегда остаться со мной?» Ему было не по себе от беззаботности и беспечности, с которыми Люсиль отметала от себя все проблемы. Она отказывалась говорить о Шарле, отказывалась строить планы. Может быть, она держалась за Блассан-Линьера из материальных соображений? Но она казалась такой свободной, она так естественно уходила от любого разговора, касавшегося денег (а видит Бог, больше всего о деньгах говорят лишь те, кто их имеет в избытке…), что он даже вообразить не мог, будто она способна сделать что-то ради денег. Она говорила ему: «Люблю жить легко», или «Терпеть не могу собственнических инстинктов». А еще: «Мне так не хватало тебя». А он никак не мог сложить эти обрывки в цельную картину. И он ждал глупо, бессмысленно ждал. Должно же что-то произойти. Их роман выплывет наружу, и случай совершит мужской поступок вместо него. Он презирал себя.