Читал Лафатера о преступниках и безумцах, с иллюстрациями, гримасы этих людей походили на звериные — почему? Почему человек и собака, когда гордятся, ходят с высоко поднятой головой? А когда подозревают — глядят искоса? От гримас мысль перескочила к речи: «Дети понимают, когда еще не говорят, может, так и животные… Может быть, наш язык начинался с пения, поэтому мы наслаждаемся музыкой… Обезьяны мелодично кричат, лягушки щебечут, представления о гармонии одни во всей природе…» Тут же дал другую гипотезу о происхождении языка: «Это было установление связей между вещами и голосом, как рев льва…»

В конце сентября он прочел Томаса Мальтуса — шестое издание «Закона народонаселения», опубликованного в 1798 году Мальтус говорил, что раньше много рожать было хорошо, но теперь человечество размножается так быстро, что еды не хватит. Под влиянием его работ в Англии были изменены «законы о бедных». С конца XVII века безработные помещались в «работные дома», которые открывали бизнесмены по контракту с государством, либо содержались за счет церковных приходов (те получали средства от имущих прихожан). Мальтус писал, что так поощряется иждивенчество: «Народу говорят, что ему незачем обуздывать свои склонности и быть благоразумным относительно заключения браков, ибо приход обязан заботиться о всех рождающихся. Его учат, что заповедь Создателя — плодиться и размножаться — опровергает всякие опасения относительно вступления в брак и что, наоборот, каждый человек обязан жениться в молодых годах, хотя бы вследствие недостатка средств существования его дети должны были умереть преждевременно». В итоге растет не население, а смертность и нищета. В 1834 году парламент принял закон, по которому приходы освобождались от обязанности содержать безработных, которым остались только «работные дома», а если и там им не давали работы, то пособие не могло превышать минимальную зарплату.

Мальтус приводил расчеты: сколько может родиться народу, чтобы всем не умереть от голода. (Он не предвидел прогресса в сельском хозяйстве и пищевой промышленности.) Дарвин говорил, что Мальтус дал толчок его мыслям, его сын — что отец все знал и без Мальтуса, но самому ему, наверное, виднее. Книжка «D», 28 сентября: «Есть сила, которая старается втиснуть каждое способное к адаптации существо в бреши в экономике природы или скорее формирующая эти бреши путем вытеснения более слабых… Те, кто имеет небольшое преимущество, одерживают верх и образуют виды».

Вскоре началась книжка «Е»: писал в ней, что Америка когда-то соединялась с Азией перешейком (угадал!), что один вид превращается в другой не «скачком», как он раньше думал, а постепенно; и опять о человеке: «Когда две расы людей встречаются, они действуют как две разновидности животных — борются, едят друг друга, приносят друг другу болезни… и наступает самая сильная борьба — кто лучше приспособлен телесно или умственно (в отношении к человеку — умственно). Человек — не самозванец, не незваный гость; его геологическая история так же совершенна, как у слона, если есть переход от слона к мастодонту, то найдут и для человека». Но он не верил, что найдут скоро — ведь до сих пор не нашли, — значит, наше происхождение должна доказать не палеонтология, а эмбриология, несуществующая наука, которая, изучив зародыш человека, поведает о зародыше человечества.

«Хобби» было много, но любовь осталась прежней — геология с ее строгостью и чистотой, ее детективными загадками. Вот одна: «блуждающие валуны». Профаны думают, что любой камень может валяться где угодно, но яблочко падает недалеко от яблоньки, а не от сливы, и камень определенного химического состава может находиться лишь там, где есть родственные породы. Но громадные валуны обнаруживаются в местах, где нет никакой «яблоньки». С неба упали? Раньше считалось, что их притащил Всемирный потоп, но Лайель и американец Луи Агассиз высмеяли эту идею: Лайель писал, что «безродные» камни принесены айсбергами с моря, Агассиз — что ледниками с гор. Дарвин почему-то сразу невзлюбил ледники (или Агассиза), принял гипотезу Лайеля и набросал статью в ее подтверждение. Написал еще статью о кораллах. А в конце октября вдруг сорвался и уехал в Виндзор — бродить среди замков. Возможно, там надумал что-то важное и 11 ноября снова появился в Мэре.

Она сказала «да». «Меня изумляет, что она, человек, стоящий по всем нравственным качествам неизмеримо выше меня, согласилась стать моей женой», — писал он позднее. Но чему изумляться? Стройный, не урод, говорун, мягкий «чарующий» голос, а женщина «любит ушами». (Он ничего этого в себе не замечал и описывал себя как человека прескучного.) Кроме того, что она его любила, он был приличный жених: возраст, положение. Здоровье тогда было сносным. Внимательный, серьезный, не будет бегать за юбками, все родственники хотели этого брака. Был опять разговор о религии, он сказал, что христианскую этику принимает, но в загробную жизнь не верит. Для Эммы это был удар, но, в конце концов, то обстоятельство, что он не верит в загробную жизнь, еще не означало, что этой жизни у него не будет, рассудила она. Доложились ее отцу, потом Чарлз поехал сообщить своему. Джосайя Веджвуд давал молодым пять тысяч фунтов и акции с годовым доходом в 400 фунтов, Роберт Дарвин — десять тысяч. Получался годовой доход в две тысячи, не богатство, но обеспеченность: банкир имел доход десять тысяч в год, врач или адвокат — полторы тысячи.

Заминка вышла с датой свадьбы. Он хотел сейчас. Она просила отложить до весны, ссылаясь на чувства незамужней 45-летней сестры Элизабет, которая страдала, когда кто-то выходил замуж. Он, логичный и толстокожий, как полагается мужчине, не понимал, что может до весны измениться (не помолодеет же Элизабет!), а она не умела объяснить, что ее страшит перемена в жизни. 13 ноября она попросила Кэтрин Дарвин убедить брата подождать: «Я не хочу сказать, будто Чарлзу наплевать на мое мнение, но…», а 14-го получила ликующее письмо от жениха: «Никто никогда не был таким счастливчиком, как я, и нет никого на свете лучше тебя… клянусь, что буду стараться стать хорошим и заслужить тебя». (Викторианское представление: женщина «хорошая», мужчина «плохой».)

Писал, что опасается, как бы ей не стало скучно без сестер и подруг: «Ты должна иметь в виду, что, как сказала одна девушка, "все мужчины — скоты", а я веду образ жизни одинокого зверя… Я так эгоистичен, я так хотел заполучить тебя, что мне нельзя доверять… Когда я пишу всякие такие вещи, я прошу тебя не читать мои письма другим, я представляю себе, будто сижу рядом с моей дорогой женой и мне наплевать, какую чушь я несу… Ты велишь мне быть "хорошим мальчиком", и я должен им быть — но позволь просить тебя не решать сразу. Ты говоришь, Элизабет никогда не думает о себе, но есть другой человек, который никогда не думает о себе, а теперь ему нужно думать о двоих, благодарение Небу, этот человек — ты. Тебе решать, но, дорогая Эмма, жизнь коротка, два месяца — это шестая часть года… Как ни решишь, все будет правильно, но я не могу сейчас быть бескорыстным, мне не будет покою, пока ты не станешь совсем моей и я не стану частью тебя».

Она сдалась. 17 ноября Чарлз прибыл в Мэр, назначили свадьбу на 29 января, через три дня он уехал в Лондон. Надо искать дом, закончить редактуру «Птиц». Некстати свалился с простудой, через неделю оправился и сделал в книжке «Е» важную запись: выведение пород домашних животных и образование видов в природе — один и тот же процесс, только скорость разная. Все это время потоком шли письма от невесты (в Англии письмо, отправленное утром, к вечеру находит адресата), довольно тоскливые: когда он был рядом с ней, она «отбросила печальные мысли», а теперь ее «терзают сомнения» из-за того, что их взгляды «на самое важное» различаются, хотя его «честные сомнения не могут быть грехом»; она просила его перечитать Новый Завет — это ее «маленький каприз», — но знать его мнение о прочитанном она не хочет. Его ответ от 21 ноября — многословная, захлебывающаяся от восторга болтовня: да, перечитал Евангелие… был в гостях у Фицроя, недавно женившегося, и так завидует, что нет сил ждать даже до января.