Опять жаловался Фоксу: не знает, что делать с сыновьями; порядки в школах уже не такие зверские, но сама система «омерзительна», бесчеловечно забирать из семьи малышей, но еще хуже, если они попадут во взрослую жизнь, не пройдя суровой школы в детстве. Семилетний Джордж начал, как раньше Уильям, трижды в неделю ездить верхом (на своем пони) на уроки математики и латыни к учителю, но другому — Джорджу Риду, викарию в соседнем приходе Хейс: добряк, угощал пирожными, учебой не утруждал. Джордж, кажется, не очень-то хотел учиться. Однажды сказал отцу: «Ненавижу читать, зато люблю деньги». Это единственный сын Дарвина, из которого вырос такой же крупный ученый, как его отец…

Джордж был восторженным, активным, общительным; обожал путешествия, больше других пошел в отца, так же ребячески любил награды, был такой же «сумасшедшей матерью» своим детям. Но в семь лет это был просто бойкий мальчишка. Фрэнсису четыре: тихий, нежный, любил музыку и рисование. Двухлетний Леонард, толстячок и флегма, пока любил только есть. Младенец Хорас — тоже. И все здоровы. С девочками было хуже. Генриетта (девять лет) начала хворать непонятно чем, то сердце болит, то желудок, то простуда. С Бесси (пять лет) еще хуже. Эмма записывала: дочь раздражается, когда ее прерывают, потом не может продолжить фразу, странно гримасничает, вечно сидит одна. Она так и выросла странной. Полная, застенчивая, неуклюжая, с трудом одевалась, все теряла, расстраивалась из-за пустяков, боялась общества, любила животных, ухаживала за соседскими старушками. Гвен Равера о тетке: «Она была слаба в практических делах и не могла управлять собственной жизнью без небольшой помощи и руководства». «Дурочкой» ее, однако, не считали: читала на двух иностранных языках, обладала сдержанным юмором, занималась с племянниками, дети над ней не смеялись.

Психотерапии не было, психиатры занимались только «душевнобольными», так что показать Бесси было некому, обычный врач диагностировал бы «нервное утомление». Что же с ней было? Психиатр Л. Н. Собчик: «Скорее всего, это выраженная психосоматика на гормонально-эндокринной почве (полнота). То, что она волновалась по малейшему поводу, говорит против психиатрического диагноза. Нежность, забота о животных также против шизофрении, возможно, было недоразвитие, но знание языков этому противоречит. Если была сверхопека, то ее беспомощность в практических делах объясняется именно этим». Вот и изъян дарвиновской системы воспитания. С болезнями не боролись, а потакали им. Когда Генриетта простудилась, врач велел носить ей завтрак в постель; выздоровев, она больше к завтраку не выходила. Если бедненькой Этти хочется лежать, пусть лежит. Если бедненькой Бесси не хочется общаться, пусть не общается.

Впрочем, в ту эпоху считалось нормой, что девочки «болезненны». Замуж не выйдут? Ну и что, у Дарвинов и Веджвудов многие не выходили замуж, занимались благотворительностью, вязали коврики. Как-нибудь проживут при родителях. Мальчики — вот проблема. И не только свои. Дарвин поговорил с Лаббоком: надо открыть в Дауни хорошую бесплатную школу, светскую, с преподаванием наук, такую организовал в соседнем приходе натуралист лорд Стенхоуп. В протоколе заседания приходского совета от 10 сентября 1852 года записано, что Дарвин предложил сделал запрос властям: можно ли работный дом передать в управление приходу для учреждения школы. Запросили, ждали. Другое дело той осени — конфликт прихода с состоятельным жителем Дауни Робертом Эйнсли. Был он методистским пастором, англиканство считал лжеучением и отказывался платить церковный налог. Дарвин, давно завязавший с религией, был возмущен больше всех: деньги шли на благоустройство деревни, живешь — плати или убирайся. Теперь Эйнсли отрезал кусок общей дороги, объявив его частным владением. Вдобавок это исчадие ада било свою лошадь. Дарвин написал «телегу» в Общество против жестокого обращения с животными, грозился привлечь Эйнсли к суду. Война длилась с 1845 по 1858 год: интриги, совещания, попытки выжить из Дауни «эту поганую скотину Эйнсли».

В январе 1853-го Дарвин снова писал Фоксу о школах: Джордж склонен к технике, надо отдавать в Брюс-Кастл. «Я бы хотел видеть больше разнообразия, чем в обычных школах, — эта проклятая система не учит наблюдать, делать выводы. С другой стороны, если мальчик сумеет вытерпеть латынь, он выдержит все». Уильям пока выдерживал. Отец писал ему 1 марта: «Я рад, что тебе нравится читать "Жизнь Наполеона". Мне она кажется интересной. Я рад, что у тебя есть вкус к чтению, только так человек может преодолеть невежество. Кто читает о разных предметах, тот интересуется разными вещами, с ним приятнее беседовать, чем с невеждой, и чем больше ты будешь узнавать, тем больше удовольствия будешь получать от узнавания». (Уильям, однако, больше интересовался футболом.) Джордж преуспел в латыни, полюбил математику, Бесси и Фрэнсис переболели свинкой, с Леонардом и Хорасом все было в порядке, Генриетта продолжала хворать, но радовала отца интересом к ботанике. И Наполеон не пошел войной на Англию. Жизнь приходила в норму.

В апреле на заседании Геологического общества увиделись с Хаксли. «Помню, как во время первой своей беседы с мистером Дарвином, — вспоминал тот, — я со всею категоричностью молодых лет и неглубоких познаний высказал уверенность в том, что природные группы отделены друг от друга четкими разграничительными линиями и что промежуточных форм не существует. Откуда мне было знать в то время, что он уже многие годы размышляет над проблемой видов, и долго потом меня преследовала и дразнила непонятная усмешка, сопровождавшая мягкий его ответ, что у него несколько иной взгляд на вещи». Хаксли прислал очередную статью об «архетипах» — получалось у него что-то вроде уотерхаузовых кругов, в центре каждого класса «зверь вообще», по радиусам от него расползаются живые звери. Дарвин назвал идею «великолепной», правда, заметил, что она не кажется ему верной. И переписка замерла почти на год. Зато бурно началась переписка с кузеном Фрэнсисом Гальтоном, вернувшимся из экспедиции в Африку. Гальтон был на 13 лет младше Дарвина, и они мало общались, но теперь обнаружился общий интерес: «дикари».

27 мая приход получил разрешение сделать из работного дома школу, но возникли проволочки. 14 июля Дарвины отправились по курортам — Истборн, Брайтон, Гастингс, 13 августа приехали к Генри Веджвуду, брату Эммы, жившему в Чобгеме недалеко от Лондона — там шли военные маневры, приехал Саливен (уже адмирал), организовал экскурсию. По словам Генриетты, отец работал с утра, потом гуляли все вместе и были здоровы. Вернулись — Дарвин опять забеспокоился об учебе мальчиков, писал Фоксу, что Уильям, кажется, «теряет умение размышлять», и больше он никого в Регби не пошлет.

Сам он заканчивал «усоногих». Гукеру, 25 сентября: «Описав серию форм как отдельные виды, я рвал рукопись и делал из них один вид, снова рвал и делал их отдельными, а затем опять объединял; я скрежетал зубами, проклинал все виды и спрашивал, за какие грехи я осужден на такие муки». 21 октября наконец получили землю и здание под школу, начали строительные работы. А 30 ноября в Королевском обществе Дарвину вручали Королевскую медаль, высшую ученую награду в Англии (по совокупности заслуг: геология и усоногие). Был вне себя от радости, переволновался, после банкета слег. Зимой 1854 года оправился, ездил к Уильяму и сестрам, весной стал часто бывать в Лондоне по издательским делам и совсем ожил, 29 мая рапортовал Гукеру, что, оказывается, приятно жить в столице и вести светскую жизнь, что обеды в клубе «чудесно сказались на желудке» и что «выпивать побольше кларета очень даже хорошо».

Семь лет назад он из-за болезни отказался стать членом Философского клуба, основанного молодыми учеными. Теперь вступил. Молодежь завоевывала места под солнцем: Хаксли, год назад безработный, получил должность профессора естественной истории в Горном училище, Джон Тиндаль, самый блестящий из физиков, преподавал в Королевском институте, вместе с Хаксли вел научный отдел в журнале «Вестминстерское обозрение», Гукер был назначен помощником директора ботанического сада в Кью. 45-летний Дарвин оказался ближе к ним, чем к своему ровеснику Оуэну. Он ходил на заседания Философского клуба с удовольствием, но ничего созвучного своим идеям не услышал. Старики были ортодоксами в вопросе о том, как на Земле появились рыбы, птицы и звери, это нормально; но то, что молодые разделяли их взгляды, похоже, испугало его. Может, не они, такие блестящие и умные, ошибаются, а он? 26 марта, Гукеру: «Как ужасно будет, если, когда я соберу все свои заметки о видах, это окажется пустышкой». 2 сентября, Хаксли (прочтя его рецензию на «Следы» Чемберса): «Вы чересчур строги к бедному автору. Мне кажется, что книга за неимением лучшей все же прививает читателям вкус к наукам. Но я, вероятно, несправедливый судья, ибо думаю о разновидностях почти столь же неортодоксально…» Возможно, он хотел услышать в ответ что-то обнадеживающее. Но Хаксли не заинтересовало, что он там думает. Будущий «бульдог Дарвина» был непоколебим: превращение одних живых существ в другие — чушь.