Продавец перескочил через прилавок и отправился вместе с Сундстремом к пристани. Пошли и остальные. Процессию возглавлял Большой Сундстрем с бочкой на спине и бочонком под мышкой.

— Можешь распроститься со своей селедочкой, — засмеялся один из рыбаков, обращаясь к продавцу. — Ты не слышал, что случилось у нас на острове в прошлом году?

— Нет, — ответил продавец. — С вашего острова до нас не ахти как много слухов доходит.

— Так вот. Прошлым летом Большой надумал обзавестись новой лодкой. А на графской земле как раз росла высоченная ель. Из нее вышли бы отличные доски. Сундстрем решил купить ель прямо на корню, только были у них с управляющим какие-то счеты, и тот наотрез отказался продать ель. Но Большого не так-то просто сбить с толку. Он сказал: «Я все-таки приду после обеда, спилю твою елочку». Как сказал, так и сделал. Приходит после обеда, а управляющий к тому времени поставил у елки стражу. Ну, для Большого это сущие пустяки. Повалил он ель и стал обрубать сучья, чтобы подчистить ствол. Тут к нему подходят и говорят, чтобы срочно явился в графскую контору. Там уж управляющий ему покажет, где раки зимуют. Покончил Большой с работой и пошел прямо в усадьбу, а ель понес на плече. На усадьбе он встретил управляющего. Сбросил дерево прямо ему под ноги и говорит: «Слыхал я, хотели меня взгреть, так захватил с собой палку. Можешь приспособить!» Тут управляющий, понятно, заткнулся и убрался восвояси. Такую «палочку» никто, кроме Сундстрема, и приподнять бы не смог… Так что будь спокоен, Большого голыми руками не возьмешь, — закончил рыбак свою историю.

Тем временем подошли к лодочной пристани.

Продавцу ничего не оставалось, как признать, что все было проделано как полагается, без жульничества.

— Ну что ж, селедка твоя, — сказал он. — А ты знаешь, сколько весит бочонок?

— Нет.

— Двадцать кило. Да на спине ты нес сто пятьдесят три. Всего, значит, сто семьдесят три кило, и ни грамма меньше!

— Ничего не скажешь, подарочек ты мне сделал что надо. Но одному мне двадцать кило селедки не съесть. Надо, пожалуй, с кем-нибудь поделиться… Отдам-ка половину Иде с Утвассена.

Так Сундстрем и поступил.

С делами в городе покончено, лодки доверху нагружены товарами, и рыбаки уселись подкрепиться черствым хлебом и холодным кофе. Первый раз за весь день у них выдалась свободная минутка для еды. А когда был допит последний глоток, рыбаки пересчитали дневную выручку и, устроившись поудобнее на веслах, взяли курс в открытое море.

И тогда случилось чудо. В городе и в порту зажглись фонари. Одна за другой вспыхивали в вечерних сумерках светлые точки, пока наконец вся Труса не осветилась цепочками мерцающих огоньков. Это похоже было на колдовство, на чудесную сказку.

Дундертак сидел на корме, объятый восторгом перед открывшейся его взору чудесной картиной. Он был покорен, ошеломлен, уничтожен. Все мечты тускнели рядом с этим чудом.

Сэв, энергично загребая веслами, вывел лодку из гавани. Отдых предстоял не скоро — от дома их отделяло еще много километров пути. В шхеры неслышными шагами прокрадывалась темнота. Дундертак не мог оторвать изумленного взора от огоньков Трусы, пока они окончательно не скрылись из глаз. У себя дома, на далеком острове в шхерах, он привык видеть лишь тусклый язычок пламени маленькой керосиновой лампы, одиноко светившей им в долгие зимние вечера.

Все это произошло, когда Дундертаку было всего-навсего семь лет. В девять он уже самостоятельно ходил под парусами, и не только в Трусу, но даже в Седертелье и в Стокгольм. Босоногим мальчишкой Дундертак вкусил жизни рыбака, охотника и моряка. Когда он станет старше, он отправится путешествовать в большой мир. Он будет и мореплавателем, и золотоискателем, и ковбоем. Он объездит весь свет и повидает много больших городов на Западе и на Востоке. Но никогда уже не испытать ему того восторга, какой испытал он, увидев яркие ленточки вспыхивающих фонарей, бегущие вдоль набережной маленького городка Трусе.

Как-то раз, бродя по острову, Дундертак наткнулся в траве на маленького совенка. Видимо, совенок раньше времени покинул свое гнездо и слишком долго летал — дольше, чем позволяли его слабые крылышки.

Дундертак взял птенчика в руки, размышляя, как же теперь быть. Напрасно он беспокоился. Дело было в сумерки, и мама-сова сидела тут же поблизости, сторожа своего ребенка. Бесшумной тенью ринулась она на маленького человека. Дундертак вдруг услышал у самого уха хлопанье мягких крыльев, чьи-то острые когти царапнули его по лицу.

Он окаменел от ужаса. Нападение было слишком неожиданным. Большие круглые желтые глаза старой совы горели, как начищенная медь. Это было так страшно, что Дундертак даже не пытался обороняться. Сова снова и снова бросалась в атаку. Ее цепкие, крючковатые когти оставляли глубокие царапины. Кровь текла по лицу Дундертака, а он все стоял не двигаясь. Потом, наконец, выпустил совенка и кинулся наутек.

В другой раз у него произошло весьма неприятное столкновение с единственным на острове козлом. У козла был вполне добродушный вид, и Дундертак решил, что ничего не случится, если он дернет козла за смешную бородку клинышком.

— Здорово, образина! — обратился Дундертак к козлу.

Ах, как не к месту это было сказано! И зачем только он это сделал!

Козел нагнул голову, уперся покрепче копытами, и — бац! Дундертак полетел кувырком. Боже, что тут было! Крик, слезы и, наконец, паническое отступление. Отступил, конечно, не козел… Сверкая зелеными глазами, «образина» недовольно тряс головой. Он был весьма оскорблен бесцеремонностью человеческого детеныша. Крепкие ноги вбуравились в землю — попробуй опрокинь! Сам, мол, живо опрокину всякого, кто посмеет еще посягнуть на мое достоинство честного козла!

Так Дундертак учился вежливому обращению с животными — со всеми животными, независимо от того, дикие они или домашние, большие или маленькие. Хочешь по-настоящему дружить с ними — веди себя уважительно. Иначе рискуешь заработать пинки и царапины.

Дундертак испытал это на собственной шкуре. Как он перепугался, когда на него напала сова, защищавшая своего совенка! Никогда в жизни ему не было так страшно. А как болело у него все тело после встречи с козлом! Он долго еще ходил, страдальчески охая и прихрамывая.

Но с каждым разом Дундертак набирался ума-разума и, наконец, набрался вполне достаточно, для того чтобы больше не бояться животных — ни больших, ни маленьких. Он стал им настоящим другом.

Вдалеке от других стояла на острове маленькая, одинокая хижина, в которой жил старик, по прозвищу Серебряный. У старика была большая белая борода, спускавшаяся по самую грудь. Борода была как будто сделана из серебра.

По утрам, чуть только солнышко вылезет из моря, Серебряный выходил на порог хижины. Он выходил босиком, но зато на нем всегда была роба, на которой поблескивали рыбьи чешуйки. Старик частенько промышлял в море, а одежда его стиралась не так уж часто — собственно говоря, только в тех случаях, когда он, вытаскивая сети, нечаянно оступался и оказывался в воде.

Выйдя на крыльцо, старик поворачивался лицом к восходящему солнцу и, прищурившись, смотрел куда-то вверх. Затем тихонько свистел. Тотчас же с ближайшего дерева слетал какой-нибудь зяблик и садился Серебряному на пальцы. Серебряный снова свистел. И к нему слетались один за другим зяблики, синицы, горихвостки, пищухи и щеглы — все бесчисленные маленькие птахи, так оживляющие своим щебетанием рощицы и леса шведских шхер. Все они обязательно хотели пристроиться к старику, садились на пальцы, на руки, на плечи и даже на седую голову. Те же, кому не хватало местечка, летали вокруг трепеща крылышками и стараясь держаться как можно ближе. Голубые стариковские глаза весело поблескивали. Рот растягивался в радостную улыбку. Любовь была взаимной.

В то утро, когда Дундертак впервые увидел Серебряного, солнце над морем взошло большое и красное. Была весна. Цвели груши. Серебряный стоял босыми ногами на пригретом солнышком деревянном крылечке, и со всех сторон к нему слетались птицы. Они садились ему на руки, на плечи и, пытаясь удержаться, взмахивали крылышками и топорщили перышки на груди. Им было хорошо. Серебряный посвистывал. Птахи пели. Солнце сияло. Белобородый старик похож был на старый, засохший пень, вдруг оживший и расцветший под трепетанием птичьих крыльев.