— В Дублин, — сказал я. — Драгуны меня не остановят.

— Удачи тебе, сынок, мне твоя смелость по нутру, только эту кобылу ты до Дублина не доведёшь, так и знай.

Я отпил глоток эля; когда пьёшь, надо помнить, что вкус чувствуешь на язык, а крепость — на желудок. На полный желудок эль тебе в помощь, а на пустой — до виселицы доведёт. Так, бывало, говаривал мой отец.

Мне было хорошо в тёплой и доброжелательной атмосфере трактира.

Хотя на дворе было лето, в открытом очаге горел огонь, а вокруг него расположились крестьяне с торфяных болот, вечно мёрзнущие от недоедания; глаза их на бледных лицах лихорадочно горели. Они ели, но не пили и потеснились, когда я сел между ними.

— Садись-ка сюда, приятель.

Место было удобное: отсюда я видел дверь, а на стекле полукруглого оконца — тень моей верной Майи. Вдруг я увидел крупного мужчину, сидевшего в углу в тени у стойки. Я скорее почувствовал, чем увидел, как он разглядывает меня своими чёрными глазами. И тут же, почти в тот же миг, я узнал его: это был тот человек, что ночевал на постоялом дворе у Джо Лихейна в Эннискорти. На скамейке в углу он сидел с той же посадкой, что и на своём коне в то утро, когда выехал со двора.

Я ел медленно, сдерживая желание глотать не пережёвывая, в голове у меня мутилось от голода, а вокруг текла негромкая беседа. Говорили в основном об ополченцах из Северного Корка и о патрулях английских драгун. А когда я вновь оторвался от тарелки, то увидел, что человек в углу не сводит с меня глаз, изучает меня доскональнейшим образом, и я проклял себя за глупость. Он обратил на меня внимание прежде всего потому, что я назвал Эннискорти. Взор у него был спокойный и твёрдый; рука лежала на эфесе шпаги, и, когда он опустил стакан, я увидел странную ненависть в его глазах.

Эннискорти! Кровь бросилась мне в лицо от злости на самого себя: вот такие-то глупые ошибки и ведут на виселицу. Подобная глупость недостойна того святого доверия, которое было оказано мне.

— Ещё виски, мистер Баррингтон? — спросил хозяин.

Мужчина поднялся.

— Нет, спасибо, пора в путь.

Я вспомнил ирландского патриота, который напал на меня под Карнью и повредил мне руку. Так это Йона Баррингтон, о котором он говорил? Тот человек, за которым он гнался от Барджи Кастл, где жил патриот по имени Бэджинал Харви и его друг Кью? Тот лоялист, за которого принял меня патриот; неужели это тот самый Йона Баррингтон, что скакал в Дублин, чтобы предать друзей, с которыми он обедал?

— Уж вы-то свою кобылу в Дублин доставите, — крикнул какой-то мужлан, — драгуны хоть что делай, правда, мистер Баррингтон?

Мужчина направился к двери.

— Они отбирают лошадей у бунтовщиков, приятель, а не у приличных людей, которые чтут закон.

— Да? — сказал крестьянин со мной рядом. — Которые чтут закон? У старика Неда Тэ́мбера ополченцы позавчера в ночь дом сожгли, а уж он закон чтил, как никто.

— Если старик Нед не уймётся, ему головы не сносить, запомни! — крикнул другой.

А хозяин сжал руку в кулак и с горечью сказал:

— Все в наших краях как с ума посходили, мистер Баррингтон. Вы в Уэксфорде большой человек, обедаете со сквайрами[21] и всякое такое. Замолвите за нас словечко, когда будете в Дублине, ведь это позор, что тут творится…

Мистер Баррингтон спокойно промолвил:

— Замолвить-то я замолвлю, но только если вы будете уважать закон и порядок.

— Закон и порядок, сударь? — крикнул крестьянин рядом со мной. — Позапрошлой ночью, как вот Самсон говорит, пришли они и спалили хижину Неда Тэмбера, а его с хозяйкой — в приют, а уж они-то Бога не забывали, это точно!

— Значит, он в чём-то провинился, — отвечал мистер Баррингтон.

— Нет, ты джентльмена не путай, Сэм, у старика Неда сын в «Объединённых ирландцах», не забудь.

— Если у него сын — бунтовщик против ирландского народа, он это заслужил.

— Мало ли что там его сын делает, при чём тут Нед, а? Гневный спор разгорался, и скоро все, кто сидел в трактире, разделились на две половины: одни стояли за закон и порядок, другие — за справедливость и с ненавистью обвиняли тех, кто угнетал их. В ту ночь в этом трактире я наблюдал трагедию моей страны: я видел противостоящие партии — богатые против бедных и лоялисты против повстанцев.

— Пора народу взять дело в свои руки!

— Не говори глупостей, приятель! Вон их сколько, да они нас с тобой живьём сожгут, не только что наши дома!

— Отец О’Киф сам сказал: позор, что они тут творят, он сегодня приехал, чтобы с армейскими об этом говорить. А Нед Тэмбер — человек хороший.

— Отец О’Киф пусть поостережётся, они и его церковь сожгут, не только дом Неда!

— Хватит, хватит, господа, успокойтесь! — заревел хозяин.

Они спорили, кричали, вскакивали с мест, лица их горели страстью, и я от души пожалел их.

Наконец Баррингтон сказал:

— Слушайте! — Его решительный голос заставил всех замолчать; стало так тихо, что я услышал, как ветер вздыхает на чердаке, а вдали шумят волны. — От Антрима, — продолжал он тихо, — до Уэксфорда, всюду, даже в Дублине, говорят о революции. В Эннискорти куют оружие. Но я вам вот что говорю: если сейчас будет бунт, Ирландии конец на ближайшие сто лет. Хотите вы того или нет, над вами британский флаг; избавиться от него можно лишь убеждением, но не силой.

— Ирландии больше нет, приятель, и ты это знаешь, — прошептал кто-то.

— Ирландия во веки веков! — сказал Баррингтон. — Я, как никто, предан ей всем сердцем. Вы что, хотите залить её кровью? Хотите, чтобы ваши дома были сожжены, а дети пошли на каторгу? Если вы этого хотите, тогда так именно и будет, ведь в стране полно британских войск…

— Да они разбегутся, как только французы высадятся в Ирландии!

Снова вспыхнул спор.

— Дайте мистеру Баррингтону сказать, — закричал хозяин, — он человек образованный, он знает! Да уймитесь же!

Баррингтон поднял голос:

— Разве французы раньше уже не обещали высадиться? Генерал Гош и Уолф Тон привели корабли и пятнадцать тысяч французов, но разве они высадились в Бэнтри? А с тех пор уже два года прошло!

— Погода им не позволила, приятель, ты же знаешь! — воскликнул какой-то крестьянин.

— Уолф Тон, Уолф Тон! — кричали они.

Они повскакали со скамей, выкликая любимое имя, но я не тронулся с места, хотя сердце у меня при звуках этого имени забилось сильнее. Я никогда не встречал этого прославленного ирландского патриота, привлёкшего мощь Бонапарта к делу освобождения отечества от британского ига, но отец мой часто о нём говорил.

Какой-то крестьянин, измождённый и тощий, вскочил и закричал:

— Ну уж, если вернётся Уолф Тон, они запоют по-другому. В девяносто шестом ему штормы помешали, но он вернётся и спасёт наш край, и будет у нас настоящий ирландский парламент, а не тот, что нам сейчас навязали!

В ответ раздался оглушительный рёв.

— А знаешь, чем это обернётся, приятель? — спросил Баррингтон. — Тем, что вместо английской оккупационной армии у нас будет французская; этого чёрта вы знаете, а того — нет. Я-то, во всяком случае, предпочитаю англичан. Ну, а ты что скажешь, парень?

Он уставился на меня, но я не ответил.

— Ты что, парень, язык проглотил? — закричал хозяин. — А ну, выкладывай, что ты там думаешь? Нам нужны такие молодцы, как ты, чтобы обеспечить будущее любимого края.

Но я жевал и упорно молчал, не отвечая на вопросы. Я не мог себе этого позволить. Одно слово некстати, один намёк на мои мысли, лихорадочные, горячие, и они кинутся ко мне, а это помешает моей миссии.

— Мудрые люди помалкивают, — произнёс я в наступившей тишине.

— Если ты за закон и парламент, ты сохранишь голову на плечах, — сказал Баррингтон, толкнув дверь, — Парнишка дал хороший ответ, и я вам всем советую его запомнить.

Я сидел как дурак, глядя, как он уходит, и размышлял, правда ли то, что сказал мне о нём ирландский патриот.