Я нащупал письмо в седле и вздохнул с облегчением.

— Пусть-ка попробует нас поймать, голубка, — сказал я. — Вперёд!

Утро занималось огнём восстания, когда мы на всём скаку свернули на дорогу к северу. Через пять миль я знал, что мы оставили всадника далеко позади, ибо не было по эту сторону Ирландского моря никого, кто мог бы сравниться с Майей, и она это знала.

Что ж, вперёд, к Эннискорти и к Джо Ли́хейну из трактира «У старого Радда». Он был членом общества «Объединённые ирландцы» и другом белой кокарды. Джо Лихейн и его хорошенькая дочка Кэ́тлин…

«Если у него и вправду окажется дочка по имени Кэтлин, — сказал отец, — значит, это тот самый Джо Лихейм, ибо в Эннискорти людей с таким именем дюжины две, не меньше».

На возвышенности перед Эннискорти я дал Майе отдохнуть — она тяжело дышала; вдали я увидел зубчатый курган, это был Винегар-Хилл, мерзкий и чёрный, как смоль на фоне утренних звёзд; к западу вздымались к светлеющему небу алые языки огромного костра. Я увидел, что вдали пылают ещё костры. Я вскарабкался на вершину скалистого холма и глянул вниз, на затянутую туманом равнину. Шесть костров насчитал я на Сле́йнейской равнине и понял, что это горят крестьянские хижины; тёплый порыв ветра донёс до меня плач женщин и глухие крики мужчин. Пуанкаре говорил мне на борту «Руана», что в этих краях рыщут в поисках оружия ненавистные крестьянам ополченцы из Северного Корка,[14] и я решил, что это дело их рук.

Я сжал кулаки — ненависть с новой силой вспыхнула в моей груди. Я видел воочию всё, о чём говорил мой отец. Под командованием английского генерала Лейка британские войска и наёмники днём и ночью рыскали по стране, они обыскивали амбары и сараи в поисках следов готовящегося восстания. Ирландские патриоты ковали в кузнях наконечники для копий, лили свинцовые пули и ядра для небольших приземистых пушек. По ночам с берега Франции переправляли оружие, тайными путями оно шло в Ирландию и исчезало до дня восстания. Невинных, равно как и виновных, вытаскивали по ночам из постелей и секли, требуя от них нужных сведений, или судили военным трибуналом, который зачастую по одному лишь подозрению приговаривал их к высылке. Страна пришла в волнение, бесчинства вызвали месть ирландцев. Всюду между Антримом[15] и Уэксфордом вспыхивали столкновения; британских солдат и наёмников находили убитыми в полях; судьям грозили возмездием; доносчиков били бичом; женщинам обрезали волосы, если они принимали захватчиков.

В этих пылающих хижинах я увидел несчастье моего народа — со времён свирепого Кромвеля до захватчика Лейка мой край не знал ничего, кроме страданий.

Городок Эннискорти был пуст, когда я скакал по его улочкам к трактиру «У старого Радда». Сонный конюх взял Майю за повод, когда я с грохотом влетел на конный двор. В трактире было тихо, как на кладбище; когда я огляделся, меня проняла дрожь.

— Седло я возьму с собой, — сказал я конюху.

В доме все спали. Он проводил меня в комнату в мезонине. Я бросился на кровать и заснул.

Когда я проснулся, солнечный свет струился в окно. Мне казалось, что я и двух минут не проспал. Я почувствовал себя освежённым и бодрым, ужас, охвативший меня при виде пылающих хижин, исчез. Прекрасное майское утро заглядывало в окно. А возле моей кровати стоял весёлый толстенький человек с красными пухлыми щёчками и рыжеватыми волосами.

— К твоим услугам, Джон Риган, — сказал он и поклонился.

Я сел в постели.

— Вы знаете моё имя?

— Ах! — Он раздвинул занавески пошире, и солнце залило комнату. — Таким, как я, положено знать о важных людях, которые приезжают и уезжают, ведь мы стоим на дороге из Уэксфорда в Дублин.

Он хитро улыбнулся и потёр руки.

— Да, не впервой человека узнают по его лошади. Ты спал, а я смотрел на тебя — ты вылитый Шон Риган. Он член «Объединённых ирландцев», а живёт в Уэллсе. Замечательный человек! Он когда-нибудь называл тебе моё имя: Джо Лихейн? (Я не отвечал. Я натягивал свои клетчатые штаны.) Ты мне не доверяешь, сынок?

— Нет, — сказал я.

— Вот уже семь лет, как твой отец у меня останавливается. Хочешь, докажу?

Он вызывающе усмехнулся, уперев руки в бока, и я сошёл вслед за ним вниз на конный двор, где конюх чистил Майю щёткой. Он назвал её по имени и бросил ей кусочек сахара; она поймала его на лету, а потом подошла к нему и, тихонько заржав, потрогала его лицо губами.

— Что же, если не хозяин, так хоть лошадь мне доверяет, — сказал Джо Лихейн. Вернувшись в мою комнату, он спросил — Седло у тебя, видать, такое душистое и мягкое, что ты и спишь с ним?

— Я в нём деньги держу, — отвечал я, плеснув в лицо прохладной водой, поймал брошенное им полотенце и вытерся так, что щёки разгорелись.

— Да ты, сынок, смышлён и находчив, это хорошо. Только тебе придётся быть ещё понаходчивее, чтобы ответить на некоторые вопросы, которые тебе здесь зададут. Куда едешь?

— Это моё дело, — сказал я.

— Ах вот как? Но и моё тоже. Потому что, если ты и вправду сын Шона Ригана, долг мой, как члена общества «Объединённые ирландцы», помочь тебе, ибо здесь кишмя кишат лоялисты, которые жаждут твоей крови. Ты можешь мне доказать, что ты — это ты? А не то я, пожалуй, выдам тебя этим грязным гессенцам за то, что ты украл кобылу Шона Ригана. Так оно будет безопаснее.

Я улыбнулся, отвернул камзол и показал ему белую кокарду, и он вздохнул с облегчением и глухо прошептал:

— Благослови тебя Господь, сынок. Только почему твой отец послал на это смертное дело тебя, а не пошёл сам?

— Он мёртв, мистер Лихейн. Они убили его выстрелом в спину.

Он перекрестился: его вдруг словно пронзила острая боль.

— Господи, спаси и помилуй! — вскричал он. — Сколько уже пало славных мужей, думаю я. И тысячи ещё падут, помяни моё слово, пока наш край не будет свободен. Ты хочешь ещё от меня доказательств, Риган? Если хочешь, то говори.

— Позовите свою дочку, — сказал я.

— Дочку? При чём тут дочка?

— Позовите её.

Он крикнул вниз, и через минуту в комнату вошла девушка, младше меня примерно на год; она посмотрела на меня широко раскрытыми блестящими глазами.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Думаешь, если я тебе скажу, ты сразу и поумнеешь? — отвечала она, выговаривая слова так, как их произносят в Уэксфорде.

— Скажи ему своё имя, — приказал ей отец.

Лицо её затуманилось, но она только похорошела от этого.

— Кэтлин, — отвечала она с вызовом.

— Так, — сказал Джон, — а теперь иди.

И закрыл за ней дверь.

— Давай сюда письмо, сынок.

— Письма у меня нет, мне велено держать всё в голове.

— Не может быть! У тебя должно быть письмо. Или ты думаешь, что лорд Эдвард поверит на слово семнадцатилетнему мальчишке?

— Придётся поверить… Письма у меня нет.

Кнут или верёвка, колодки или горящий смоляной колпак, но я ни одной живой душе, кроме лорда Фицджералда, не открою, что отцовское письмо у меня.

— Что ж, есть у тебя письмо или нет, но я скажу тебе то, что должен был сказать твоему отцу, а не то комитет сдерёт с меня шкуру. Слушай же! Руководители «Объединённых ирландцев» разошлись для безопасности по всему Дублину. Сам лорд Эдвард что ни час меняет адрес. С ним то О’Ко́ннор и Сви́тмэн, а то — Кью и Макко́рмик или Макне́вин и Дре́ннан. Ты меня понимаешь, сынок?

— Ещё бы!

— Фицджералд не дурак. Сегодня он на Бридж-стрит с О́ливером Бо́ндом, а завтра — его и след простыл. Нет его там, и никто не знает, где он. Ну прямо человек-невидимка! И знаешь, вхожу я в позапрошлую пятницу в зал, несу жаркое, а он тут как тут собственной персоной — садится обедать! Вот те крест, провалиться мне на этом месте, если я вру!

— Здесь?

Я ушам своим не верил.

— Под этой самой крышей! А эти изменники-ирландцы из дублинского ополчения жгут хижины в полумиле от Эннискорта, и за его голову обещана тысяча английских фунтов!