Написав первое слово «Доношу», он остановился и признался самому себе, что никак не думал, что донесения эти окажутся потруднее школьных диктантов, особенно при таком строгом экзаменаторе, как советник — доктор Шербан. Но другого выхода не было. Приходилось писать, причем писать очень внимательно, потому что за последнее донесение он получил чуть ли не кол.

«Доношу, — медленно и красиво выводил он, — что зеленорубашечник каждый день приносит домой подозрительные вещи. Сначала он принес какую-то трубку, и мы с главным секретарем сразу подумали, что это ствол винтовки или пулемета. Но теперь зеленорубашечник стал осторожен и следить за ним стало труднее. И все-таки нас провести трудно. Это уж точно!

В другой раз он пронес что-то в чемодане. Потом ничего не приносил, зато по вечерам запирался в квартире, думая, что его никто не видит. Но мы наблюдали за ним в дырку в шторе и видели, как он извлекал из пакета разные детали, собирал из этих деталей оружие, снова его разбирал и снова собирал. Может, ему велели собирать его по сто раз подряд в наказание? Он делал то же самое и на второй день, и на третий. Мы уверены, что зеленорубашечник затевает недоброе дело с этим оружием.

И тогда я расспросил о пулемете отца, который воевал в первую мировую войну, и отец сказал, что основная часть пулемета называется затвором и без него он ни на что не годен. Вот почему мы решили, как только представится случай, взять у зеленорубашечника затвор.

Доносит движению председатель группы Габи».

Он вручил донесение советнику, потом не спеша прошел в другую сторону балкона к Денешу, но по пути успел нажать кнопку звонка зеленорубашечника и моментально вскочить в открытую дверь Денешей.

На третий день утром, когда он зашнуровывал ботинки, во дворе кто-то трижды свистнул. «Наверно, Шефчик-старший, — подумал он. — Ничего, пусть подождет: ведь главный секретарь всегда должен ждать председателя. Так уж принято». Зашнуровав ботинки, он подозвал Пушка. Пушок вильнул хвостом, вскочил, завертелся под ногами и пулей вылетел во двор.

Во дворе не было ни души. Но вот снова кто-то трижды свистнул возле лестницы. Недолго думая Габи заглянул под лестницу и, к своему изумлению, вместо главного секретаря увидел взволнованного доктора Шербана. Габи подлетел к нему.

— Послушай, Габи, — начал доктор Шербан, но Габи был человеком пунктуальным, поэтому он согнул указательный палец и официально проговорил:

— Ребята не подведут!

— Да, конечно, не подведут, — ответил доктор Шербан и, тоже согнув указательный палец, продолжал: — Послушай, Габи, позавчера я был страшно занят и просмотрел твое донесение только вчера вечером. Немедленно прекратите, это не игра в кошки-мышки!

— Вы о чем, господин советник? — удивился председатель.

— Габи, перестань паясничать! — занервничал доктор Шербан. — Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду историю с пулеметом. Немедленно прекратите!

— Господин советник, это невозможно.

— Нет, возможно. Я говорю тебе как советник. Иначе получишь взбучку.

— Все равно невозможно, господин Шербан, — уперся на своем Габи.

— Ах, так! Ну тогда прими к сведению, что я не от своего имени, а от имени движения Сопротивления приказываю прекратить эту вашу затею.

— Даже и в этом случае невозможно, — вздохнул Габи и почему-то сунул руку в карман. — Ради движения я готов на все. И ради вас тоже, господин Шербан.

— Невозможно, говоришь… — протянул доктор, поглядывая на карман Габи. — Понятно… А ну-ка, дай сюда эту штуку.

— Пожалуйста, господин Шербан. — И Габи сунул в руку доктора какой-то металлический предмет, завернутый в бумагу.

— Так… Если об этом дознаются и будут у вас спрашивать, скажи, что виноват во всем только я. Понятно?

— Понятно, господин Шербан, — еще раз вздохнул Габи.

— Вот и договорились. А теперь выкладывай, как вам удалось совершить этот безрассудный поступок?

— О, очень просто, — потупился Габи. — Самое трудное было в том, чтоб проследить, когда зеленорубашечника не бывает дома, незаметно войти в квартиру, разыскать среди всяких вещей эту штучку, называемую затвором, и незаметно выйти. Вот и все. Но если я совершил безрассудный поступок, то могу отнести ее обратно.

— Нет, ты непременно хочешь получить хорошенькую взбучку, — проворчал доктор Шербан. — Ишь чего захотел: проделать то же самое еще раз! Нет, этому не бывать. Штучка эта, затвор, останется у меня. Ей-богу, в твоем послужном списке преступлений не хватает только еще кражи со взломом!

— Но ведь это вовсе не кража со взломом! Вы, наверно, плохо поняли, господин Шербан… Я ничего не взламывал, а открыл дверь ключом.

— Каким ключом? Откуда у тебя ключ от квартиры Шлампетера?

— Во-первых, эта квартира совсем не Шлампетера, а дяди Комлоша. А во-вторых, ключ передала мне Дуци, когда мы… я хочу сказать… когда она на время переехала в другой дом, прихватив с собой старый ключ… Теперь вам понятно, господин Шербан?

— Теперь понятно. Только одного не пойму: как ты узнал, что это именно затвор, а не другая деталь? Насколько мне известно, ты не оружейных дел мастер.

— О-о-о, — протянул Габи, — поверьте, это очень просто. Мой папа хорошо рисует, и, когда все выяснилось, я попросил его нарисовать этот самый затвор. Вот и все… Фас, Пушок, фас!

Последний возглас уже не имел никакого отношения к разговору, а был адресован Пушку, который злобно рычал на приблудшую собаку. Услышав голос одобрения, Пушок ринулся за перетрусившей собакой. Габи, мигом забыв о разговоре с доктором Шербаном, сорвался с места и помчался вслед за Пушком, но когда он выбежал на улицу, Пушок уже семенил обратно, опустив уши, и как бы всем своим видом показывал: «Ну, как? Здорово я пуганул эту противную шавку?»

Пушок растянулся в тени подворотни и, высунув язык, часто дышал. Стояла страшная жара, и августовское солнце палило нещадно. В накаленном воздухе медленно плыли запахи нефти и копоти, словно вся нефть и копоть ближайших заводов превратилась вдруг в нестерпимо огненные испарения. Горячий асфальт как бы впитывал в себя глухой ритмичный рокот машин и моторов. Где-то неподалеку, наверно на заводе Ланга, звенела сталь. В редкие барашки облаков стрелой вонзались серебристые самолеты. В корчме Розмайера то и дело скрипела дверь…

Немецкие солдаты в своих кованых сапогах целыми толпами заходили в корчму и, выпятив грудь, на всю улицу громогласно требовали пива: «Бир! Бир! Бир!»

Так было и утром, так было и в полдень…

А по вечерам на улице позвякивали синие кастрюльки и красные судки. Это возвращались с заводов отцы и братья, разморенные жарой, уставшие после тяжелого трудового дня. Прищурив покрасневшие от бессонных ночей глаза, они бросали недобрые взгляды на стеклянную дверь корчмы Розмайера, где рыжие немецкие солдаты блаженно тянули холодное пиво.

Да, так повторялось каждый вечер.

С наступлением темноты начинался не виданный доселе фейерверк. Темно-синее небо озаряли серебристые лучи прожекторов, ощупывая облака своими устремленными ввысь паучьими лапами. Под почти невидимыми звездами вспыхивали красные и зеленые сигнальные ракеты, трассирующие пули оставляли длинные ряды красных пунктирных черточек на черном фоне ночи.

Однажды поздно вечером во дворе зазвенел висевший у входа в убежище ржавый рельс. Его неистовый звон сзывал жильцов во двор. К центру двора заскользили черные фигурки людей… Они стояли и молча ждали в этой ночной темноте, исполосованной отблесками прожекторов. Обтянутая синей бумагой лампочка на лестнице тускло освещала собравшихся.

— Все в сборе? — послышался из темноты напыщенный голос старшего по дому, господина Тыквы.

— Все, — нестройно выдохнула толпа.

— Я к тому спрашиваю, что являюсь старшим по дому, и кому не нравится, пусть уходит, — заявил Тыква. — Я собрал вас для того, чтобы объявить: с сегодняшнего дня наступит конец безобразиям. Теперь будет царить строгий порядок и дисциплина, не то что было…