Во-первых, в окне Розмайеров никто не появлялся.

Во-вторых, дверь Шлампетера так и оставалась запертой. Или его не было дома, а может, его и не радовало, что война кончилась и кровавая бойня прекратилась.

«Но почему среди ликующих людей нет доктора Шербана? — недоумевал Габи. — Ведь он так ненавидит войну и всех тех, кто затеял ее — немцев и их венгерских прихвостней. И вот теперь он почему-то не радуется со всеми вместе. Почему?..» Габи задумался. Все-таки странно… Тем более, что доктор Шербан был дома — это-то Габи точно знал, потому что они вместе поднимались из подвала. Странно… Габи уставился на дверь доктора Шербана и стал ждать. Ждать ему пришлось довольно долго. Но вот дверь наконец тихонько приоткрылась, и доктор Шербан, стараясь остаться незамеченным, направился к лестнице. Когда Габи подбежал к лестничной клетке, доктор Шербан уже вышел за ворота. Габи бросился за ним. Он заметил, что советник торопливо зашагал в сторону Сегедского шоссе.

— Господин Шербан! Господин Шербан! — крикнул он и припустился во весь дух.

Доктор Шербан остановился. Габи, не успев отдышаться, спросил его:

— Скажите, доктор Шербан, неужели вы не рады, что наступил мир?

— Мир еще не наступил, — грустно ответил доктор Шербан.

— Нет, наступил, — упрямо повторил Габи. — Об этом объявили по радио.

Доктор Шербан молчал.

По мостовой то и дело громыхали немецкие танки, направляясь в сторону Уйпешта. Туда же с бешеной скоростью мчались и немецкие грузовики. На грузовиках громоздились кое- как наваленные вещи, а на них сидели мужчины и женщины, злобно поглядывая на прохожих.

Доктор Шербан по-прежнему молчал. Наконец он взял Габи за руку.

— Я как-то рассказывал тебе… — задумчиво произнес он.

— Помню, о кровяных тельцах… — кивнул Габи.

— Верно. О кровяных тельцах. И о микробах. Возможно, ты не забыл и о том, что больной выздоравливает лишь тогда, когда кровяные тельца с помощью врача уничтожат вредоносные микробы…

— Конечно, не забыл! — с гордостью подтвердил Габи.

— Ну вот и прекрасно. Но бывает и так, причем довольно часто, когда выздоровление наступает вроде бы сразу и больной чувствует себя совершенно здоровым. У него появляется аппетит, ему уже не лежится в постели, и он готов даже петь, потому что чувствует себя куда лучше, чем до болезни. В таких случаях все радуются, полагая, что больной выздоровел. И только врач знает, что все это обманчиво. Больше того, подобная внезапная перемена подтверждает, что состояние больного очень тяжелое. Только врач знает, что пройдет несколько часов, а может, и минут, как температура опять подскочит, больной начнет бредить и вместо выздоровления наступит крайне опасное состояние, именуемое обычно кризисом.

— А отчего так бывает? — спросил Габи.

— Пожалуй, оттого, — объяснил доктор Шербан, — что болезнь, которая не смогла окончательно сломить организм, делает как бы передышку, чтобы собраться с силами, а затем с яростью обрушивается на больного. Понял?

— Вроде бы понял… немного… — ответил Габи. — Но вы все- таки объясните попонятнее.

— Попытаюсь, — усмехнулся доктор Шербан. — Как тебе известно, я врач и поэтому лучше всего смогу пояснить на примере болезней. Вообрази, что страна — это человек. И вот я делаю осмотр: выслушиваю легкие, сердце, проверяю пульс и убеждаюсь, что до выздоровления пока далеко, ибо в организме больного есть еще микробы.

— Немцы! — воскликнул Габи.

— Вот именно. Но не только они, а и те, кто им помогает…

— Шлампетер? — перебил Габи.

Доктор Шербан кивнул.

— Верно. Шлампетер. И другие шлампетеры. И те, кто руководит шлампетерами, вплоть до того человека, который объявил по радио, что он просит мира. Это по их милости к нам припожаловали и танки, и грузовики, и солдаты в черной форме, и немецкие полевые жандармы… Припожаловали для того, чтобы грабить и убивать… А теперь эти шлампетеры и ему подобные поняли, что просчитались, что им тоже грозит гибель. Вот поэтому-то они и запросили мира. Но поздно, они уже поражены смертельной болезнью, и никакие лекарства, никакие врачи им не помогут. Болезнь красивыми словами не проймешь.

— Значит, те, кто сейчас просит мира, и затеяли всю эту войну? — спросил Габи.

— Да, — ответил доктор Шербан. — Но их слова — обман, пустая красивая болтовня. Вот почему я не верю, что мир наступил. Мира нет. Ну, а теперь мне пора идти.

Он распрощался и торопливо зашагал дальше.

А Габи, задумавшись, постоял еще немного на улице, поглядывая на мчавшиеся танки и грузовики со свастикой, и вернулся домой. Дома царило приподнятое настроение. Отец, веселый и улыбающийся, ел суп, а мама весь обед что-то напевала. Только Габи сидел угрюмый, задумчивый, как человек, который знает о приближении конца, но никому об этом не говорит: зачем, мол, лишать последней радости других?

Под вечер явился Шефчик-старший и позвал Габи на конспиративную квартиру. Он загадочно улыбался, давая понять, что у него есть какая-то важная новость. Они спустились в подвал, и Габи открыл заседание. Шефчик-старший поднял палец: прошу, дескать, слова.

Смысл его взволнованной речи сводился к тому, что он предлагал немедленно преобразовать боевую группу в дружину мира, потому что война кончилась. Все ребята восторженно поддержали его.

Шефчик скромно сел на свое место и по-прежнему продолжал загадочно улыбаться: у меня, мол, еще кое-что есть.

Один только Габи не согласился с Шефчиком и сказал, что преобразоваться они еще успеют. К тому же сегодня воскресенье, а по воскресным дням никаких преобразований не делают.

Шефчик-старший по-прежнему загадочно улыбался, а когда сверху донеслись голоса, просто просиял и тут же предложил посмотреть, что там делается.

— Хорошо, — согласился Габи. — Идемте посмотрим.

Он первый, как председатель, поднялся по лестнице и на последней ступеньке чуть не столкнулся с Денешем, стоявшим под лестницей вместе с Дуци. Вид у нее был странный: она опять надела свое девчачье платье, но вот волосы так и остались короткими. Потому-то она и выглядела сейчас мальчишкой в девчачьем платье.

Дуци бросилась обнимать Габи и принялась упрашивать его сейчас же отправиться на поиски ее мамы.

— Немедленно отправляйся домой! — строго приказал ей Габи и, осмотревшись, сердито спросил: — Кто это придумал?

— Я! — горделиво откликнулся Шефчик-старший. — А тебе разве не нравится?

— Нет. Ни капельки, — резко ответил Габи. — Для чего так спешить?

Дуци расплакалась. Шефчик негодовал. Никто не понимал Габи, настойчиво выпроваживавшего Дуци из их дома.

В этот момент у Розмайеров заревело радио, о котором ребята совсем забыли.

«Самолеты-перехватчики, заградительный огонь!» — гремело оно по-венгерски и по-немецки так громко, что стены старого дома, казалось, дрожали.

— Слышите? — осведомился у ребят Габи.

Те непонимающе смотрели на него.

— Радио опять говорит по-немецки, — пояснил им Габи.

— Подумаешь, какая беда! — заносчиво бросил Шефчик- старший. — Это еще ничего не значит.

— Не знаю точно, — признался Габи, — но все это неспроста. Утром-то оно говорило только по-венгерски, а не по-немецки. Подождите, я сейчас.

В репродукторе гремела медь военного оркестра. Играли немецкий военный марш. Марш сменила песня, которую пел пьяный фельдфебель, расстрелявший пианолу.

Габи выбежал во двор.

В широко распахнутом окне появился Эде. Завидев Габи, он осклабился и поманил его к себе пальцем. Рядом с ним выросла фундаментальная фигура Розмайера. Скрестив руки, он застыл в окне с таким победоносным видом, будто считал себя по меньшей мере неким великим полководцем.

На балконе, весь сияя, появился старший по дому Тыква. Он что-то сказал возвращавшемуся домой господину Теребешу, и тот внимательно посмотрел во двор.

Габи казалось, будто все они таращат на него глаза, довольные и торжествующие. Тогда он гордо вскинул голову, повернулся и поспешил под лестницу.