Особой назойливостью среди парней выделялся Валерка из соседнего села Гремячьего. Он приезжал на мотоцикле, звал Наташу на танцы в ДК, на рыбалку — перекрывал Дон сетями. Но переступить грань Наташа не позволяла, видя недюжинную силу парня, желанию которого вряд ли могла воспротивиться хоть одна девчонка из села.

Всё шло хорошо, если бы не одно «но»: у Наташи стал пропадать голос.

Директриса заходила возмущённая: — Вы что, спите? Ничего не слышно… Видимо, подслушивала под дверьми. Наташа всегда говорила негромко, у неё ученики сидели спокойно. А на второй год… Наташа целый месяц с детьми разговаривала шёпотом.

Потом пошла к врачу.

Тот попросил открыть рот, проверил все связки:

— У вас всё нормально.

Заметил увеличенную щитовидку: — А вот и причина…

Рудкино находилось в двух десятках километров от Нововоронежской атомной станции. Получилось, что приезжий человек сразу и ощутил её влияние.

Врач:

— Вам надо уезжать отсюда…

Ей пришлось снова менять место жительства.

Валерка усадил Дианку в люльку мотоцикла, Наташу — сзади себя на сиденье и повёз в Воронеж. Наташа ехала, а на глаза опять наворачивались слёзы.

Жизнь обдавала её холодом.

На вокзале Валерка впился губами в губы Наташи.

— А что, если никогда не встретимся! — сказал он, вытерев свой рот рукавом.

Наташа с испугом смотрела на бедового парня и радовалась, что уезжает.

Она поехала не в Харьков, где Люда уже родила, не в саратовские степи, где её никто не ждал, а в Гудауту к маме.

Их с Дианой встретили тепло. От прежних негласных укоров не осталось и следа.

«Ну и что, что у меня растёт Дианка без отца? Ну и что!» — с юмором воспринимала она теперь казавшиеся ранее тяжёлыми упрёки.

Голос быстро восстановился, но по-прежнему она говорила тихо. Сначала пошла учителем в художественную школу, потом её перевели директором. Но учеников оказалось с гулькин нос: всё больше «мёртвые души».

Она стала возмущаться: — Давайте наберём детей! Видимо, это не входило в планы начальства, и ей сказали: «Не хочешь — уходи».

И она ушла.

Не получилось и с курским пединститутом. Она проучилась два года — у неё образовалась задолженность. Она оставила свой адрес и ждала вызова, но вызова не получала.

Собралась, приехала в Курск в ноябре.

Ей говорят: — Тебя отчислили.

Она попыталась восстановиться, а декан: — Лиц кавказской национальности не восстанавливаем.

Взятку, что ли, хотел, а до неё не дошло.

«Для них грузины и абхазы — одно и то же», — с горечью подумала она и уехала.

Стало горько оттого, что в России могут так относиться к абхазам. Она знала, как грузины их притесняли. Но это было в Абхазии. От своей матери наслышалась о времени, когда запрещали абхазский язык и всё преподавание в школах, в учебных заведениях велось на грузинском, тогда печать в республике перевели на грузинский. Знала, как переселялись в Абхазию грузины, а коренное население вытеснялось в горы. Как блокпостами вырастали грузинские селения — Ачадара, Шрома, Ахалшени. Это не могло остаться незамеченным.

Но Наташа не унывала: росла её дочка, брат приезжал на каникулы из Харькова, у него тоже росла дочь, мама Наташи поднялась на ноги.

Здесь тоже не давали покоя ухажёры. Появился парень из Уфы по имени Сергей. Он регулярно приезжал на море и не упускал случая, чтобы не встретиться с Наташей. Но после истории с Павлом она боялась обмануться ещё раз и все ухаживания отвергала. Её сердце не могли растопить ни настойчивость Сергея, ни его героическое прошлое — он прошёл Афганистан и иногда это подчёркивал, желая выделиться среди одногодков.

«А что Сергей?» — спрашивала себя.

Она ведь видела только курортную сторону его жизни, а какая та на самом деле, не знала.

Жизнь Наташиной семьи текла размеренно, как и жизнь многих тысяч абхазских людей. Благодатный морской берег в летние месяцы наполняли курортники со всей необъятной страны, в осенние — сборщики мандаринов, гранатов, зимой — если можно назвать плюсовой климат в январе зимой — дегустаторы надавленного вина, весной — любители цветения всего и вся.

14 августа 1992 года врезалось в память каждого абхаза. Летом у Нели Борисовны в Гудауте отдыхала невестка Люда с двумя детьми, и в этот день все проснулись поздно. Наташа, как обычно, встала и пошла в город. Но она ничего не могла понять. Несмотря на жару, стояла суматоха. Шум. Гам.

Побежала к подруге, которая работала секретарём у архитектора города.

— Что случилось?

Подруга развела руками.

А кругом кричат: — Война! Война! Какая война? С кем? Кто-то сбился с пути, просит: — Пить! Пить! Наташа жила рядом, сбегала за водой. Кто-то кого-то потерял. Гудаута маленький город, все друг друга знают. Наташа того, кто потерялся, отвела домой. Ещё бегала — воду приносила. Где-то кого-то найдёт — отведёт. Часа три пробегала.

И вдруг:

— Девчонки! Медсёстры нужны!

Она:

— Ну что вы? Я ничего не умею!

Ей:

— Пошли, мы тебя научим! Надень какие-нибудь брюки.

Глянула на себя: в юбке. И:

— Да у меня нет…

Потом пошла домой, поискала, нашла белые брюки-клёш. Натянула.

В санатории «Волга» в Гудауте собралось много людей. Мужчины: кто — с ножом, кто — с ружьём, кто — с топором. Женщины — с сумками с едой, с вещами. Складывалось впечатление, что собралась вся Абхазия. Наташа увидела знакомых — афонских, сухумских. Всё бурлило. Несмотря на зной, никто не прятался от солнца.

Наташа обратила внимание на группу людей, окруживших абхаза с широченной грудью и высоким лбом. У него на поясе висела граната.

«Где-то я его видела», — подумала она.

Абхаз о чём-то горячо говорил.

«Руслан Гожба», — вспомнила сотрудника сухумского музея, в который ходила во время учёбы в училище.

Кто-то кричал, не соглашаясь с кем-то: «Не может быть!» Кто-то охал.

А Руслан фонтанировал гортанным голосом:

— Что война будет, чувствовалось. Где-то числа 5 августа в Сухуми народу — на пляже места нет! Приехали югоосетинские друзья. Очень хорошие ребята. У них уже война была. Они лучше абхазов грузинский знают, потому что живут там. И они прямо сказали: «Скоро у вас будет. По нашим разведданным».

— Вот оно ещё когда! — воскликнул кто-то.

— Потом мы поехали в кафе, — продолжал Гожба. — Ну, как обычно, застолье.

Когда тост подняли: «За Абхазию!», «За Осетию!» — гости начали стрелять. Из пистолетов. Салютовать! Потом они исчезли. А видим, нас окружают. Стрельба ведь… Ну, мы на два дня исчезли. Я уехал в Гудауту: здесь материнский дом, надо свечки в храме поставить, помянуть. Возвращаюсь 9 августа. И чувствуется, что-то не то. Много незнакомых людей в городе. Мы же видим. Местных всегда отличишь.

Грузин, армян, абхазов сразу узнаёшь. По походке, по одёжке. И вот 13 августа наступило. Пришёл я на работу в музей. Сел на лавочку, сижу и думаю: «Руслан, ну что-то не так». Женщина работает у нас, она еврейская грузинка, абхазская жена.

Они всё знали. Она мне: дескать, вы, абхазы, плохо вооружены, вас много не оставят. А я смекаю: «Да хоть босы, но в горы уйдём! И от нас драп будет такой, что дорога станет узкой. И двести тысяч человек не пройдёт». Неспроста она…

— Неспроста, — вздыхали вокруг.

— В шесть вечера или часов в семь думаю: «Поеду в Гудауту», — говорил Гожба. — Вышел на трассу, жду, кто подберёт. Автобусы не ходили. Только стал — машина останавливается. Мне: «Мы дальше едем, подбросим». Только я сел, ребята говорят: «Что-то тревожно». Мимо Афона проезжаем. Ребята: «Давай шампанского выпьем!»

— Может, и мы — шампанского? — приоткрыл портфель, из которого виднелось горлышко бутылки, поджарый мужчина с характерным абхазским носом.

У него на поясе висел топорик с закрытым материей лезвием.

— Васька, не мешай!.. — одёрнули его. — Руслан, продолжай.