— Нет. Там какая-то труба старая из земли торчит и люк на ней, мне газовщики ее обещали переложить, но такие бабки попросили…

Петр Егорович задумался о деньгах и московских подземельях. Чингиз посмотрел на окно с решеткой и с тоской вспомнил свою яхту. Слава размышлял, отчего вояки такие тормозные; с другой стороны, а ты побегай по полю боя, где руки-ноги оторванные и кишки на проводах. Нормальный человек точно с ума сойдет. А вояки, ничего, спят даже потом. Что спят, даже детей делают. Но мозги у них все-таки совсем специальные.

— Так. — После паузы начал Петр Егорович свою грустную повесть, ради которой они собрались здесь. — Колдун, черт бы его побрал, благополучно долетел. Приземлился. Но сел в чужую машину и оторвался от нашей охраны.

Слава выругался. Чингиз прикрыл глаза — он об этом откуда-то знал с самого утра. Когда Петр Егорович ему позвонил, по разговору сразу почувствовал: уже знает.

— А что, может, машина ему мала показалась? — спросил Слава.

— Я ему президентский «Линкольн» послал.

Слава засопел: его так не встречали. Почесал нос:

— А кой черт его сюда вообще принесло?

Петр Егорович посмотрел на Чингиза. Тот пожал плечами:

— Посмотреть Москву захотел.

— А…

— Ребята проследили номер машины, вышли на хозяина. Вечером первого мая паренек, что вез колдуна в Москву, вернулся к себе домой на другой машине. Но наш человек его опознал.

— Постой, постой. — Проявил интерес Чингиз. — А что за наш человек?

— Добрый День.

Все трое выругались. Петр Егорович опустил руку, успокоил собаку:

— Лежать, лежать.

— Как, Добрый День? — вспомнил Слава. — Так мы же его на новый год похоронили?

— Да? — откликнулся Чингиз.

— Потом выяснилось, что это был не Добрый День. Это был Портвейн.

Все трое выругались. Слава заметно погрустнел:

— Я, Петр Егорович, твоей охраны боюсь больше, чем бандитов. Ей-богу. И откуда ты только берешь таких отморозков?

— А я люблю отморозков. — Петр Семенович усмехнулся: — Не нравится — возьми да издай закон против бандитизма. — Нехорошо ухмыльнулся: — Народ тебе потом памятник поставит.

На Москве три нелегальных системы: блатные, рекет и отморозки. Первые со вторыми как-то уживаются: не все гулять на воле лихим спортсменам, а в печальных местах закон правят не они. Приходится уживаться. На третьих управы почти нет. Когда кто-то кому-то отрезает уши крышкой от банки с тушенкой или взрывает бомбу на кладбище — так это они. Другим такое не с руки, а может, просто не под силу. Правда, отморозков остается все меньше и меньше.

— Так вот. — Петр Егорович посмотрел Чингизу в лицо:

— Три часа назад выяснилось, что эта машина, на которой вчера приехал пацан, принадлежит керосинщикам.

Все трое выругались.

— Сам я во все ваши сказки про Колдуна не верю. По мне, хочет слинять — пусть линяет. Пусть он теперь у них кровушки отсосет.

Слава заложил ногу на ногу:

— А я вот помню, Колдун мне как-то говорил, что у керосинщиков в пластах давление больше. Что он у них мог бы поднять добычу не на полтора процента, а на два-три.

Петр Егорович вздохнул:

— X… он свой поднимает. А не добычу. Этот аферист каким-то образом скручивает счетчики в наших нефтепроводах. Я бы очень хотел узнать, как именно он это делает.

— Но Колдун под запретом, — сразу прервал умную, в общем-то, мысль Чингиз.

Все трое помолчали; потом выругались.

— Это все… Но вот на Москве нас пытаются подвинуть. Так быть не должно, — продолжил Слава. — Как я с людьми работать буду?

Петр Алексеевич кивнул:

— Зря так керосинщики…

Чингиз молчал. Он считал. «Полтора процента у нас в минус и два процента у них в плюс — если Колдун говорил правду, вернее, если мы правильно его поняли, он ведь не врет, ему незачем — значит, три с половиной процента разницы. Это невозможно много. Треть фонда развития. Значит, на одну треть мы будем слабее их. Половина цепочек, что из ненадежных, несовершенных и крайне хрупких людей он сплел за последний год, рассыплется. А как сложно их составлять! Это не с камнями возиться, Колдуну намного проще, недра, они и есть недра…»

Чингиз вынул из карманчика рубашки валидольную трубочку. Сковырнул пробку. На ладонь вытряс ком ваты. Осторожно вынул из него светящуюся горошину.

Поднес ладонь с бриллиантом к лицу. Зрение меняется с возрастом, отчего-то теперь можно обходиться без очков; жаль, врачи говорят, что эта острота не надолго. Но камень нужно не только видеть — его нужно держать. Он ведь всегда прохладный, и его никак не согреть. Зеркалом глядишь себе в лицо. Камнем смотришь себе в душу. Некультурные, дикие люди одевают алмаз в золото. Зачем? Камень должен свободно катиться по руке — как же его увидишь иначе? Зачем ему клетка? Как с ним тогда играть? Менять этот кайф на яд завистливых взглядов — очень глупо; еще глупее, чем украшать себя для чужих людей. Хороший камень — он душу греет.

У Чингиза на яхте целый мешок камней. Они действовали на него вернее валидола.

— Хорошо. — Повеселевший Чингиз спрятал камешек в ватку и воткнул ее обратно в трубочку. — Станислав, Колдун у тебя хочет купить тачку. Ты продашь?

— Какую? «Вольво»? — Учуяв подвох, ответил обстоятельно: — Ну его… Не стал бы. Он же шизанутый.

— А ты, Петр Егорович?

— Мужик он правильный. — Петр Егорович помолчал. — Только с ним не сторгуешься.

— Вот. — Довольный Чингиз обвел их добрыми глазами. — Керосинщики сами с Колдуном не договорятся, даже если и очень хотят. Они же его просто не поймут. Здесь все дело в посреднике. На Москве всплыл посредник, которого Колдун терпит, а керосинщики уважают. Редкий посредник. Колдун под запретом, с керосинщиками у нас с осени взаимопонимание. Но если посредник вдруг от дел сбежит — на нас никто не обидится. Так?

Посредника Чингиз в расчет не брал.

Через полчаса Добрый День поднял трубку. Он выслушал несколько простых, в сущности, ничего не значащих фраз. Ответил утвердительно, потом завел машину и, проехав сто метров, высадил Колю на углу Садового кольца. Но на Кольцо он вылезать не стал, хоть и появилось у него такое желание — нечасто видишь эту улицу настолько свободной. Как всякая редкая возможность, в удовольствии ехать по любой полосе Кольца есть что-то само по себе привлекательное и соблазнительное. Но сегодня не с руки. Добрый День развернулся, снова поехал к дому Лехи. Там не остановился, только глянул на окно кухни и отправился дальше. Ему пришлось проехать два переулка против движения. Добрый День делал это крайне неохотно, но к его цели быстро подобраться иначе нельзя. Он остановился на бульваре рядом с трамвайной остановкой. Только встал, к машине сразу подошел мужик с собакой. Дернул заднюю дверь. Добрый День потянулся, снял стопор.

— Здравствуйте, Петр Егорович.

— Здорово. — Петр Егорович постучал по сиденью ладонью — пес запрыгнул, разлегся в длину. Не очень-то охотно он это делал: пыль. На заднем сиденье этой машины никто в жизни никогда не сидел. А Петр Егорович устроился впереди. Добрый День съехал с тротуара и медленно двинулся по бульвару вверх — в сторону Сретенки.

— После праздников Семеныч в Стокгольм летит. Ты — с ним. Для благопристойности. Я так думаю, месяца на два-три.

— Спасибо, Петр Егорович.

— Прикольная страна. Мы с Семенычем в том году ездили, зашли в ресторан покушать. Хорошо там, чистенько. А на стене портрет висит. Семеныч говорит, это Маркс. А я так решил — Энгельс. Борода, волосы — ну, точь-в-точь. Заспорили мы с ним. А потом оказалось — это ихний шеф-повар. Нам такие порции наложили, что мы съесть не смогли, так он вышел узнать, в чем дело. Думал, не понравилось.

Добрый День сделал вид, что удивился. Когда начальника с утра тянет на хохмы — дело к геморрою.

— Перед командировкой сдашь дела. Твой клиент исчезнет. Раз он тебя стряхнул с хвоста, еще раз стряхнет. Вот и все. И больше не появится. Все понятно?