— Куно, почему?

— Что почему?

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Зачем продолжать воевать? Мы же все равно не сможем победить американцев — в конце концов они обязательно одержат верх.

Он пожал плечами и, не глядя на женщину, пробормотал:

— Возможно. Но мы все равно должны продолжать сражаться.

Эльке привстала на локте. Ее длинные рыжие волосы свесились вниз, наполовину закрывая ее лицо, а левая грудь соблазнительно закачалась перед самыми глазами штандартенфюрера.

— Но почему? — не сдавалась она.

— Потому что, моя маленькая пантера, — сказал он, гладя ее пылающие рыжие волосы, — мне и моим людям не остается больше ничего, кроме как продолжать сражаться.

Она погрузилась в молчание, которое, казалось, продолжалось целую вечность. Снаружи рвались бомбы и то и дело хлопали зенитки, пытавшиеся сбить вражеские самолеты. От этой безумной канонады содрогалась земля, невольным спазмом сводило желудок. Но Эльке, казалось, не обращала на это внимания. Она не двигалась, оставаясь все в том же положении, а ее прекрасные выразительные глаза были устремлены на красивое усталое лицо фон Доденбурга. Он попытался притронуться к ее груди и погладить сосок. Но она отрицательно покачала головой:

— Ты знаешь, Куно, о чем мы разговариваем каждый день в наших подвалах?

— О еде? — попробовал угадать он.

— Нет, о еде мы больше не разговариваем. Такие разговоры шли раньше, в самом начале осады Аахена. Но теперь их уже не слышно. Мы говорим о смерти, о различных ее видах, о том, как можно умереть, убив себя тем или иным способом, — и это в католическом Аахене! — Эльке Симоне облизала свои внезапно пересохшие губы. Глядя на нее, фон Доденбург подумал, как же она красива — и при этом насколько хрупка и беззащитна! — Некоторые выступают за то, чтобы умереть от яда. Другие предлагают наесться лекарств или отравиться газом. Но дело в том, что в домах больше нет газа… — Неожиданно повернувшись, женщина сунула свою тонкую изящную руку под подушку и извлекла оттуда старую опасную бритву.

— Это бритва моего отца, — объявила Эльке. — Он пользовался ею, пока его не убило во время большого авианалета в 1942 году.

Куно фон Доденбург привстал на кровати. Он был очень встревожен.

— Какого дьявола она тебе понадобилась? — выпалил он.

Она молча раскрыла бритву и уставилась на ее лезвие, магически сверкавшее в колеблющемся свете свечей.

— Я задал тебе вопрос, Эльке, — для чего тебе понадобилась эта чертова бритва?

Она медленно засунула инструмент обратно под подушку.

— Нет, не для того, чтобы брить свои ноги — так, как, говорят, это делают американки, — выдохнула она. — А теперь… — Ее холодная маленькая рука скользнула по бедрам мужчины, подбираясь к его мужскому естеству. — Я хотела бы снова заняться любовью. Я возбуждаю тебя, Куно?

Руки фон Доденбурга жадно нащупали ее груди, и он не заметил слезы, потаенно сверкавшие в ее глазах.

Однако тайная ночная жизнь осажденного Аахена состояла не из одних лишь горя и разочарования. По крайней мере, гауптшарфюрер Шульце и его закадычный дружок, одноногий шарфюрер Матц, так совсем не считали. Ночь за ночью они пробирались по загроможденным мусором и обломками зданий темным улицам к своей заветной цели, обходя на пути «цепных псов» генерала Доннера, патрули и заставы.

Добравшись до бывшей партийной штаб-квартиры, где процветал подпольный бордель, они первым делом давали несколько хороших зуботычин его хозяину — «чтобы он не слишком зарывался». В следующую секунду они срывали с себя одежду и представали раздетыми перед хохочущими и дожидающимися их шлюхами. О своем появлении эсэсовцы объявляли так: одновременно поднимали вверх левые ноги и оглушительно пердели. Проститутки смеялись еще громче.

Шлюхи по-настоящему любили их. Эти унтер-фюреры никогда не делали им больно — даже когда бывали совершенно пьяны, что случалось довольно часто в последние недели сентября: дело в том, что во время одного из рейдов по Аахену бойцы «Вотана» сумели обнаружить подпольный цех по производству самогона, и теперь в каждой роте боевой группы стояло по гигантской емкости с дармовой выпивкой.

Когда же Шульце кричал: «Итак, дамы, я собираюсь этой ночью станцевать на матрасе хорошую польку. Скидывайте с себя всю одежду—немедленно!», то шлюхи с радостью раздевались и кидались к нему—точно истосковавшиеся по жениху невесты. И даже когда Матц заявлял: «Сейчас я отстегну свою деревяшку, чтобы было сподручнее взяться за главное дело», проститутки не чувствовали себя уязвленными или униженными. Секс с инвалидом нисколько не смущал их. Отстегнув свой протез, Матц скакал прямо к девицам на здоровой ноге, старясь ухватить ближайшую из них за грудь и крича при этом: «Стойте, девочки, не двигайтесь! Скорее хватайтесь за что-нибудь и держитесь крепче! Ведь мой кусок мяса может продырявить глубже и точнее, чем 88-миллиметровый танковый снаряд, пущенный прямой наводкой!»

И не случайно однажды ночью, положив свою голову на пышную грудь высокой блондинки, в то время как другая шлюха, брюнетка, заботливо вытирала пот с его волосатой груди, гауптшарфюрер Шульце искренне выдохнул:

— Знаешь что, Матци, скотина ты этакая… Такая жизнь — не что иное, как мечта, ставшая явью!

После этого гамбуржец обвел рукой комнату, битком набитую прекрасными женщинами, в углу которой стоял униженный, запуганный ими гемайншафтсляйтер. Лицо его теперь украшал не только распухший нос, но и перманентные черные синяки под глазами.

— Кто мог поверить, Матц, сукин ты сын, что это когда-нибудь станет реальностью? — Шульце покачал головой, словно не веря своим собственным глазам. — Свой личный бордель. Матци, старый пердун, скажу тебе честно — сейчас я могу умереть и почувствовать себя совершенно счастливым человеком!

Но пока личный состав боевой группы СС «Вотан», как мог, наслаждался отдельными прелестями жизни в осажденном городе, добровольцы, посланные за линию фронта полковником Портером, один за другим просачивались на германскую территорию. Одетые в ненавистную им форму нацистских солдат, они готовились выполнить свою смертоносную миссию.

Этот звук не был похож ни на один, что аахенцы слышали до сих пор. Он донесся на рассвете, когда солнце только начало восходить, и вышедшие на улицу ночью жители уже готовились вернуться в свои подвалы и щели с тем, что успели добыть на улицах ночью. В течение нескольких мгновений изможденные существа, бродившие, как тени, по улицам осажденного Аахена, казались загипнотизированными этим странным звуком. Потом, распознав, что он — не что иное, как признак мощнейшей артиллерийской канонады, люди со всех ног бросились в свои импровизированные убежища. Но для многих из них это было уже ни к чему. Обрушившиеся на город артиллерийские снаряды рвались повсюду, не щадя никого и ничего. Улицы заполнились телами мужчин и женщин, корчившихся в последней агонии. По мостовой текла кровь многочисленных жертв. Когда артподготовка достигла полного разгара, солнце взошло над Аахеном в полную силу — и повисло над городом в бледно-голубом небе наподобие кроваво-красного шара. Это произошло 1 октября 1944 года, в семь тридцать утра. Весь Аахен внезапно превратился в огромное поле боя.

Пламя пожаров, охватившее дома, длинными зловещими языками взлетело выше самих крыш. Старые, в основном ветхие здания, то и дело рушились в дыму и пламени. Грузовики и военные машины, стоявшие на улицах, получали прямые попадания снарядов. Один из них попал и в полевую кухню, которую везла упряжка лошадей по Компхаусштрассе. В одно мгновение исчезли и возницы, и их худые изможденные лошади, и четыреста литров супа. Снаряды попали и в купол кафедрального собора Аахена. На искавших убежища внутри собора, насмерть перепуганных мужчин и женщин, стали падать каменные обломки. Некоторые из этих несчастных выбежали на Якобштрассе, надеясь укрыться где-нибудь еще, и были сражены раскаленной шрапнелью. Снаряды попали и в военную конюшню, располагавшуюся в конце улицы, и жалобное ржание раненых лошадей смешалось с паническими криками агонизирующих людей. Несколько животных вырвались из разбитой конюшни и, не разбирая дороги, помчались вперед, затаптывая все на своем пути.