Когда власть перешла к народу, коринфский корабль отплыл в открытое море, а большинство вспомогательных войск незаметно переправилось на материк.

75. А на следующий день афинский стратег Никострат, сын Диитрефа, прибыл на помощь из Навпакта184 с двенадцатью кораблями и пятьюстами мессенскими латниками. Он старался примирить керкирян и убедил их согласиться на том, чтобы десять человек, наиболее виновных, к этому времени уже бежавших, предать суду, а прочих оставить в покое, заключив договор с ними и с афинянами на условии иметь общих врагов и друзей. По окончании этого дела Никострат собирался отплыть. Однако представители народа уговорили его оставить им пять его кораблей, чтобы удержать противников от новых попыток, обещая вместо этого снарядить и отпустить с ним столько же керкирских судов. Никострат согласился, а представители народа поставили на эти суда людей из своих противников. Те испугались, как бы их не отправили в Афины, и сели с мольбою в храме Диоскуров. Никострат старался вызвать их оттуда и успокоить, но не мог; тогда народ, обозлясь, под тем предлогом, что молящие замышляют недоброе, коли боятся плыть с Никостратом, расхватал из их домов оружие и перебил бы некоторых из них, попавшихся на глаза, если бы не помешал Никострат. При виде этого и остальные олигархи, не менее четырехсот человек, сели с мольбою в храме Геры. Тогда народ, опасаясь от них мятежа, уговорил их выйти из храма и переправил на остров перед храмом, куда им и посылалось все нужное.

76. При таком-то положении дел на четвертый или на пятый день после выселения упомянутых лиц на остров, явились пелопоннесские корабли из Киллены, где они стояли на якоре по прибытии из Ионии, числом пятьдесят три; начальником был по-прежнему Алкид, а советником при нем Брасид. Бросив якорь в материковой гавани Сиботах, корабли на заре направились к Керкире.

77. Керкиряне были в большом смятении, потому что боялись опасности и в городе, и со стороны наступающих. Они стали готовить шестьдесят кораблей и, по мере вооружения их, высылали против неприятеля, хотя афиняне советовали выпустить вперед их самих, а потом следовать за ними всею силою. Но как керкирские корабли выходили к неприятелю поодиночке, то два корабля тотчас перешли к врагу, на других воины затеяли между собою драку, и порядка не было никакого. При виде такой сумятицы пелопоннесцы выставили двадцать кораблей против керкирян, а с остальными двинулись против двенадцати афинских кораблей, в числе которых были и «Саламиния» и «Парал».185

78. Керкиряне, нападая в беспорядке и малыми силами, все время терпели урон. Афиняне, опасаясь окружения от численного превосходства врагов, не решались наступать на весь неприятельский флот и на средину его, но ударили в крыло и потопили один корабль. Тогда лакедемонские корабли выстроились в круг, а афиняне стали обходить их и пытались привести в замешательство. Заметив это, отбивавшие керкирян испугались, как бы не повторилось то, что было при Навпакте, и поспешили на помощь; они соединились и разом пошли на афинян. Те уже отступали кормами вперед, стараясь, чтоб как можно больше керкирян успело спастись бегством, пока они отступают медленно, отвлекая неприятеля. Так кончилось к закату солнца это морское сражение.

79. Керкиряне испугались, что неприятель, пользуясь победою, или пойдет на город, или заберет пленников с острова, или предпримет еще какой-нибудь переворот, а потому снова перевезли тех граждан с острова в храм Геры и сторожили город. Однако пелопоннесцы и после морской победы не осмелились плыть к городу, но с тринадцатью захваченными керкирскими кораблями отплыли к материку, откуда вышли. Не пошли они на город и на следующий день, хотя керкиряне были в большой тревоге и в страхе и хотя Брасид, говорят, склонял к этому Алкида; но Брасид не имел с ним равного голоса. Вместо этого они высадились у мыса Левкимны и стали опустошать поля.

80. Между тем народ на Керкире, сильно опасаясь нападения неприятельских кораблей, ради спасения города вошел в переговоры с молящими о защите и с прочими олигархами. Некоторых из них удалось уговорить взойти на корабли: у керкирян оставались вооружены тридцать кораблей. Однако пелопоннесцы, опустошавшие поля, около полудня отплыли обратно, а к ночи сигнальные огни дали им знать, что от Левкады плывут шестьдесят афинских кораблей: афиняне их отправили под начальством стратега Евримедонта, сына Фукла, как только узнали о распрях на Керкире и о сборах Алкида против нее.

81. Тотчас ночью со всею поспешностью пелопоннесцы пустились вдоль берега домой; и перетащив у Левкады186 корабли свои через перешеек, чтобы не быть замеченными во время обхода острова, они благополучно прибыли обратно.

Когда керкиряне узнали о приближении аттических кораблей и об уходе неприятельских, они ввели в город мессенян, стоявших дотоле за стенами, а тридцати кораблям своим приказали плыть в обход к Гиллайской гавани. И еще не успели корабли прийти, как керкиряне стали убивать всех, кого захватывали из противников; всех тех, кого уговорили взойти на корабли, они теперь выводили на сушу и умерщвляли; а в святилище Геры они убедили около пятидесяти человек молящих ввериться суду и всех приговорили к смерти. Тогда большинство молящих, не поддавшиеся увещаниям, видя, что творится, стали убивать друг друга тут же в святилище; некоторые повесились на деревьях, другие лишали себя жизни кто как мог. В течение семи дней, пока в гавани стоял Евримедонт с шестьюдесятью кораблями, керкиряне убивали всех сограждан, казавшихся врагами, обвиняя их в умыслах против народа; иные, впрочем, пали жертвою личной вражды, другие убиты были должниками из-за денег; смерть царила во всех видах, творилось все, что творится в подобные времена, и даже больше: отец убивал сына, молящих отрывали от святынь и убивали при святынях, некоторые были замурованы в святилище Диониса и там погибли.

82. До такого ожесточения дошла междоусобная распря. Она показалась тем ужаснее, что проявилась впервые; а потом уже пришла в движение едва ли не вся Эллада, ибо всюду в раздорах народ звал па помощь афинян, а олигархи — лакедемонян. В мирное время те и другие не имели бы ни повода, ни возможностей для такого призыва, война же облегчала привлечение союзников для каждого, кто искал мятежа, чтобы повредить противникам, а для себя извлечь выгоду. И вследствие междоусобиц множество тяжких бед обрушилось на все города, бед, какие бывают и будут всегда, пока человеческая природа останется тою же, они лишь бывают то сильнее, то слабее и меняют свой вид в зависимости от каждой перемены обстоятельств: во время мира и благополучия государства и люди бывают доброжелательней, так как их не приневоливают безвыходные положения; а война, лишая людей повседневных удобств, насильно учит страсти толпы откликаться на обстоятельства.

Итак, междоусобная брань царила в государствах. Которые и запаздывали, те по слухам узнавали все, что было, и шли еще дальше в крайностях своих замыслов — в коварстве ли нападений, в бессмысленности ли отмщений. Обычные значения слов стали пониматься по-другому. Безрассудная отвага считалась мужеством во имя друзей, предусмотрительная осторожность — благовидною трусостью, здравомыслие — личиной малодушия, вдумчивость во всем — неспособностью ни к чему. Безумное рвение признавалось уделом мужа, а осмотрительное обсуждение — удобным поводом уклончивости. Человек недовольный считался неизменно надежным, а кто возражал ему — подозрительным; удачливый кознодей слыл умником, а разгадавший козни — еще того умней; а кто заботился, чтобы во всем этом не было нужды, того обвиняли в подрыве товарищества187 и в страхе перед врагом. Вообще превозносили и того, кто предупреждал чужое злодеяние и кто подстрекал к неожиданному новому. Родство связывало людей меньше, чем товарищество, — товарищ действовал смелей и безоговорочней: ведь товарищества эти составлялись не на пользу и по законам, но из корысти и против существующего порядка, доверие в них держалось не столько уважением к божескому закону, сколько соучастием в общих противозакониях. Добрые предложения противников принимались не по благородному доверию, но лишь со всеми предосторожностями и под давлением силы. Выше считалось отмстить, чем не пострадать. Если и случалось заключать клятвенное примирение, то лишь из-за обоюдной безвыходности положения, когда не бывало уже иных средств; а едва являлся случай упредить беспечность другого, как дерзали на все, и слаще было мстить доверившемуся, чем нападать открыто: победитель оказывался в безопасности и за удачное коварство приобретал славу тонкого человека. Ведь большая часть людей охотней готова слыть ловкими злодеями, нежели добродетельными простаками: последнего названия они стыдятся, первым гордятся. А источник всего этого — власть, которой ищут из корыстолюбия и честолюбия; отсюда и страстность людского соперничества. И в самом деле, с чьей бы стороны ни становились люди во главе государства, слова у них были самые благовидные и о преимуществах всенародного гражданского равноправия, и о здравом правлении лучших людей; но в речах выставляя себе наградою общее благо, на деле они всячески боролись лишь за преобладание, отваживались на ужаснейшие злодеяния, выходили в своей мстительности за все пределы, руководствуясь не справедливостью и государственною пользой, а соображаясь лишь с угодою своей стороне; а приобретя власть путем несправедливого голосования или насилием, они рвались утолить чувство минутного соперничества. Добропорядочность и те и другие не ставили ни во что; напротив, кому случалось достигнуть цели, зазорно употребив благовидные доводы, того охотнее слушали. А кто из граждан держался середины, те истреблялись обеими сторонами — за отказ от поддержки или просто из зависти к их существованию.