Решится ли Путин на широкий и мощный шаг, чтобы войти в народ? Или предпочтет топтаться на пороге Всемирного еврейского конгресса, дожидаясь, когда ему Бобков выпишет пропуск в «Мост-Медиа»?

Бабушка на Даниловском рынке, торгуя грибочками, на вопрос иностранного политолога из «Рэнд корпорейшн» о том, как следует проводить Путину свою внутреннюю и внешнюю политику, ответила: «Что я тебе, милый, скажу. Назвался груздем — полезай в кузов!»

Нельзя не согласиться с бабусей.

Политика Путина напоминает полет испуганной мухи, которая, бросками и зигзагами, повинуясь законам неэвклидовой геометрии, описывает в пространстве многоугольную фигуру, возвращается на прежнее место и замирает под абажуром, издавая тонкий щемящий звук.

Он разгромил сепаратистов в Чечне, но тлеющая, незавершенная война питает русские кладбища равномерными порциями гробов. Он подковал и поставил в стойло иноходцев-губернаторов, назначив над ними семь строгих конюхов, но те лузгают семечки, а иноходцы прогрызают стены конюшни, и Шаймиев, в нарушение Конституции, избирается на третий срок. Он утеснил олигархов — несносного, трескучего, как сорока, Березовского и надменного, как целлулоидный божок, Гусинского, но тихий Абрамович двумя булькающими глотками выпил всю русскую нефть, а Дерипаска превратил весь русский алюминий в огромный слиток и выбил на нем свой профиль.

Он разгромил две виртуальные империи — ОРТ и НТВ, прогнал под дождь нашкодившего от возбуждения Доренко и вырвал клыки саблезубому тигру Киселеву, вставив ему в челюсти клочки промокашки, но вся русофобская тля, как и прежде, облепила экраны, и на беспросветном телевидении нет ни одной патриотической, державной программы. Он заключает договоры с Индией, Китаем и Ираном о поставках военной техники, спасая от крушения русский остановленный ВПК, но при этом срезает русские ракеты, топит станцию «Мир», гробит ядерный щит, превращая проект по созданию «Тополей» в летящий по ветру тополиный пух. Он возвращает внешнюю политику России в Ливию и Ирак, восстанавливает попранную дружбу с Северной Кореей, но глава МИДа Игорь Иванов, который носит под шелковым бельем медальон с личиком Олбрайт, предает Югославию, «кидает» Милошевича, последнего союзника России в Европе. Он чувствует угрозу талибов, строит военный союз с Киргизией, Узбекистаном и Таджикистаном, но при этом готовит сокращение армии до уровня караульного взвода, выводит войска из Грузии, «подмораживает» союз с Белоруссией. Он выступает в защиту русских, которых в казахстанских тюрьмах поливают кипятком, а в фашистской Латвии сажают на ржавую, оставшуюся от гестапо цепь, но дома, в России, он равнодушен к русским, и чуть выдается свободная от горных лыж минутка, так сразу едет в гости к Хазанову или в десятый раз смотрит свою любимую пьесу «Контрабас» в театре у чернозубого Райкина. Он справедливо, с некоторым преуменьшением, говорит о вымирании народа, о «тупике реформ», но экономическая политика крепкого, как желудь, Касьянова — с ростом цен на еду и лекарства, на жилье и проезд — есть устоявшаяся практика «экономического геноцида», выметающего из России миллион человек в год, и он не вырывает из рук «реформаторов» эту страшную «метлу смерти». Он, как в кинофильме «Россия молодая», провозгласил величие Державы, с Петровской прямотой обратился к народу, обещая соединить растерзанное на части народное тело, восстановить гордую мощь, привнести просвещение, учредить ремесла и науки, спустить на воды новый флот, привести в Полтаву русскую рать, поднять над Нарвой русский победный флаг, но «экономика Чубайса и Грефа» с удвоенной силой выкачивает из России живые соки, цепко выхватывает у русского каждый заработанный рубль и отдает его американцу и немцу.

И мы умираем, чахнем, стенаем, молимся пустому небу, взываем к милосердию палачей, тянемся к выставленному за пуленепробиваемой витриной сусальному калачу, тупо разглядываем на телеэкранах огромный шиш, уставленный в русское лицо. И сквозь бутафорию инаугураций, сквозь салюты, взлетающие над голодной, с погашенными окнами, Россией, сквозь обманный лепет депутатов и откровенную ложь министров начинаем понимать, что мы — в желудке у прожорливого ненасытного чудища, опоясавшего землю стальным чешуйчатым туловом. Нас проглотили. Сжирают. Переваривают. Обволакивают ядовитой слизью. Смачивают кислотным желудочным соком, в котором распадаются территории, растворяется воля к сопротивлению. И скоро — быстрее, чем вырастут волосы на лысой голове Хакамады, — Россия превратится в огромную малолюдную территорию, разделенную на семь американских зон ответственности, в каждой из которых будет управлять злой человечек с кивающей головой Кириенко, сглатывающий красную слюнку с говорливых губ, не устающих повторять: «Россия будет великой!». Залогом тому — мемуарист Ельцин, уже без рук и без ног, с одной лиловой, как подгнивший корнеплод, головой, чьи веки подпирают обугленные кости мучеников 93-го года, чьи мертвые губы продолжают сипло шептать: «Путин, иди ко мне, мальчик мой!»

По-прежнему, со все меньшей долей сомнения, витает вопрос: Путин — президент умирающего, стремящегося к спасению народа или разноцветная муха, сидящая на мокром, уже не моргающем глазу Ельцина?

Думе, которую Кремль набил серыми пиджаками и скверно проглаженными галстуками «Единства», предложено принять Закон об абсолютной неприкосновенности Президента. Об абсолютной его безнаказанности. Абсолютной непогрешимости. Если, например, президент, нажравшись водки в какой-нибудь охотничьей сторожке, отдаст приказ разрушить вверенное ему государство, его нельзя будет за это расстрелять. Если он, в припадке лютой ненависти, пошлет воздушную армию на какой-нибудь цветущий северокавказский город, сотрет его с лица земли, превратив сто тысяч жителей в обугленные скелетики, его нельзя будет за это повесить. Если он обворует до нитки свой зажиточный хлебосольный народ, лишит его хлеба, крова, тепла, обрекая на мор, выкашивая в нем каждый год миллион жизней, то такого президента-людоеда нельзя будет посадить на кол. Если он подгонит танки узколобого генерала к Парламенту и начнет гвоздить по народным депутатам, разжигая «смоляной факел демократии» в центре Москвы, то его нельзя будет за это посадить в газовую камеру. Если он задумает уничтожить все русское, талантливое, доброе, что сложилось в великую культуру, могучую науку, верящим и любящим оком заглянуло в будущее, осветило русской улыбкой Космос, если вместо этого он рассадит повсюду развратников, содомитов, педерастов, ненавистников, невежд, пошляков, покрывающих страну Рублева и Вернадского туберкулезной слизью, то на злодея не найдется закона и его нельзя будет спалить на электрическом стуле.

Такая непогрешимость не снилась даже Папе Римскому, который однажды, во времена Борджиа, оказался бабой с грудями и так раздразнил Европу, что та впала в протестантизм и революции. Такой Президент, появись он в нашем Отечестве, приобрел бы статус помазанника, и мы, погубив цивилизацию XX века, благополучно спикировали бы в абсолютное самодержавие, к Ивану Грозному, разорившему Тверь и Новгород, распотрошившему Россию до смуты, срубившему все русские дубравы под плахи.

Такой законопроект, предложенный Путиным и, естественно, поддержанный серыми пиджаками «Единства», был бы отвергнут даже дикими племенами Амазонки, не принят последним каннибальским племенем Африки.

Где, в каком тухлом уголке мозга мог родиться такой законопроект? В какой изглоданной пороками и болезнями печени он мог проклюнуться? В какой сотрясаемой ужасами и сатанинскими кошмарами душе он мог угнездиться? Этот чешуйчатый, с раздвоенным языком и перепончатыми крыльями законопроект выполз из Барвихи, из-под кровати Ельцина, из его ночного горшка, сберегаемого, как священный сосуд, Наиной Иосифовной. Прислушайтесь, как ревет, страшась возмездия, окровавленное чудище, набитое плохо переваренными младенцами, с огромным клистиром, который держат над ним Полторанин, Шахрай и Бурбулис, с капельницей, в которую мочатся Гайдар, Чубайс и Явлинский, с мокрым компрессом, который придавил тучными ягодицами Черномырдин, друг Гора, пузырь болотного газа, гармонист, стрелок по медвежатам, расстрельщик Дома Советов.