— из личных записей Аллирии Кассамаги (из архивов Кассамаги)

Даже минуты спустя трюк Рисы с кочергой приводил Феррера в шок. Его лицо было бледным, ладони дрожали, и он несколько раз выпил воды из ведра у двери. Риса помогала ему, хоть ее пальцы все еще были опухшими, и хоть она боялась, что он злился на нее. Стражи в коридоре или не услышали, или проигнорировали шум в комнате, потому что проверять не пришли.

Наконец, старик сжал ладонями набалдашник трости.

— Кто рассказал тебе о другорядных чарах? — спросил он.

— Что? Никто. Что это?

— Кто-то должен был. Твоя мама? Нет, ее не интересовала теория. Редкие знают. Кто рассказал? — она несколько раз ответила, что никто, и он поверил. — Я опишу простыми словами. Аллирия Кассамаги оставила несколько записей о том, как она совершала такие чары, но они непостижимы для нас. Многие в нашем доме, включая меня, решили, что ее сложная магия была результатом того, что мы зовем другорядными чарами.

— Что это?

— Выслушай меня. У каждого предмета есть изначальное предназначение, которое усиливает Семерка в своем ремесле. Принцип другорядных чар базируется на том, что предметы можно использовать иначе, как и влиять на это чарами. Шлем или корона защищают голову, и можно зачаровать их, чтобы они не давали пораниться. Но Аллирия поняла, что корона — символ власти и символ гордости. Она смогла зачаровать Оливковую корону на всех уровнях. И когда ты схватила кочергу, она стала не просто кочергой. Ты пожелала, чтобы она стала оружием, и…

— Она стала оружием, которое рассекло мраморный стол надвое, — прошептала она.

— Ты так уже делала?

— Нет.

— Должна была. Думай, дитя!

Хоть Риса отрицала, она знала, что однажды такое сделала.

— Моя чаша… — сказала она. — Чаша. Я видела их в своей чаше.

— Объясни. Это важно!

— Я думала, это были чары отца! Не мои! — она быстро описала ему, как создала чашу, пыталась продать ее, а потом увидела в свете на поверхности картинку родителей. Он кивал и хмыкал, пока она не закончила. — Я несла ее вам прошлой ночью, чтобы узнать, могли ли вы повторить это, но мой кузен поймал меня и дал то вещество.

Он говорил тихо и благоговейно:

— О, нет. Я не смог бы это повторить. У меня больше знаний о ремесле, чем у других, но я не могу. Все тут, — он постучал по голове, — а не тут, — он поднял руки. — Скажи, дитя. О чем ты думала, когда увидела родителей в чаше?

— Мы спорили, — сказала она. Она ссорилась с Мило. Она отдала бы все золото и украшения этой комнаты, чтобы увидеть его, каким он был в таверне Мины — сильного, бодрого, уверенного. Она бы отдала все, что было у семьи, чтобы стереть обиду, которую вызвала в последней ссоре. — Я держала чашу на коленях. Я касалась ее, — сказала она. — А потом она стала показывать тени моих родителей.

— А кочерга?

— Я злилась, — вспомнила она. Это вспомнить было проще. — Я хотела чему-то навредить. Кочерга показалась тяжелой. А потом она стала тяжелее, словно менялась в моих руках.

Феррер медленно сказал:

— Ты не знаешь, что я отдал бы, чтобы узнать это ощущение. Если это можно ощутить, этим можно управлять. Я всю жизнь желал такого. Но ты делаешь это инстинктивно, без обучения.

Его реакция встревожила ее.

— Не понимаю.

— Не бойся. Что случилось с твоей чашей, которую ты несла мне?

— О! — ее надежда рассыпалась, она вспомнила жуткий звук, с которым она ударилась об брусчатку. — Мой кузен разбил ее. Наверное, он бросил ее на улице, — ее плечи опустились в отчаянии.

— В чем ты ее несла?

— Коричневый мешок с… вот он! — на конце его трости висел мешок. Пока она говорила, Феррер подцепил его и вытащил из-под дивана. Риса тут же подняла его и вытащила содержимое.

— Они посчитали его безвредным, бросили, когда принесли тебя сюда, — сказал Феррер. — Я убрал его, чтобы не забрали.

— Разбито, — удар об брусчатку или грубое обращение Фредо после того, как она потеряла сознание, разбили стекло на кусочки. Самый большой был примерно с треть чаши, красивая часть, где синее и зеленое стекло соединялись мерцающими волнами. Риса, горюя, собрала осколки на диване, разложила их, словно они могли волшебным образом соединиться.

— Расскажи о стекле, милая, — сказала Феррер. — Что это? Как это ощущается? Что оно делает?

Странный вопрос, но он явно хотел отвлечь ее от горя. Она коснулась самого большого осколка.

— Это просто песок и щелочь, соединенные вместе. И… не знаю!

— Невозможно чаровать, когда в голове бардак, — вмешательство Феррера помогало. — Мы учим в инсулах очищать мысли, но ты расстроена, и это может быть тщетным…

— О! Это я могу! — старик удивленно посмотрел на нее. За это она тоже могла поблагодарить Мило. Она закрыла глаза и глубоко дышала, думая о шкатулке. Она прижимала ладони к обломкам чаши, мысленно открыла шкатулку и вытащила шарик с красным узором в стекле. Она представила, как сжимает его в ладони. Ее сердце было радо видеть его. Она успокоилась, была как дома. — В детстве я думала, что стекло с лун, — прошептала она. — Отец говорил, что ходит на луны и берет там стекло для мастерских. Я знала, что он шутил, но мне нравилось притворяться, — ее голос стал мечтательным. Любопытное спокойствие охватило ее. — Оно все еще красивое. Когда я беру свои работы из печи, я восхищаюсь. Чудесно, что такое твердое и гладкое может родиться из огня, — она услышала, как Феррер громко выдохнул, но говорила. — Мне нравятся краски, такие чистые. В инсулах они посыпают раскаленное стекло металлом, чтобы создать листы, но цвета всегда как живые…

— Риса, дитя, смотри.

Она открыла глаза. В осколках стекла мерцали свет и тень. Они покалывали, словно дрожали.

— Мило, — прошептала она. В самом большом осколке отражался Мило у края балкона, его лицо было в профиль. Она смотрела, едва осмеливаясь надеяться, что видение было настоящим. Камилла подошла к нему и обвила руками его плечи. Мимо проплывала гондола.

Другие осколки тоже ожили. Хоть она касалась пальцами осколка с лицом Мило, она охнула, увидев, что в другом кусочке отражалась ее мать, а еще в одном — ее отец. Они смотрели в окно на небо. Хоть было сложно увидеть детали, она еще никогда не видела их такими замученными. Она помолилась, чтобы они не теряли надежды.

В кусочках поменьше она видела других людей. Таня вытирала лицо тканью, Рикард спал на кровати. Маттио сидел на скамье, сжимая голову руками. Амо смотрел на что-то в мастерской ее отца, но она не видела, на что. Рот Маттио двигался — он говорил с новым работником? Фита чистила фрукты, мрачно поджав губы. Ромельдо, Мира, Веста. Ее губы задрожали при виде Петро, сидящего в классе с подростками.

Она восхищенно воскликнула, указывая на последний осколок:

— Это вы! — в кусочке сине-зеленого стекла Феррер смотрел на что-то, не попадающее в поле зрения — на осколки на диване перед ней.

— Поразительно, — выдохнул он и посмотрел на зеркало над камином. В осколке он смотрел прямо на Рису. — Я не думал, что увижу такое. И у такой юной. Это другорядное назначение стекла — отражать — позволяет тебе выполнять такое редкое…

— Мило! — закричала она, схватив большой осколок. Острые края впились в кожу, грозя пролить кровь. Она смотрела на видение.

— Вряд ли он тебя слышит, милая. Есть пределы.

— Должен! Мило! — казалось, она просила стекло донести ее послание до него. Она создала из материала красивое творение, и оно подчинялось ей.

Фигура в осколке повернулась, насторожившись. Его рот двигался. Через миг она услышала вдали свое имя. Звук был тише, чем когда она впервые услышала родителей через чашу.

— Риса? — сказал он. — Боги. Камилла, это…

— Мило! Послушай. Мы в замке, — его лицо стало больше, он приблизился.

— Ты в стекле! — сказал он. — Я вижу тебя в стекле! — она видела, как его пальцы тянулись перед ним, на миг перекрыли его лицо.

Камилла появилась за ним с потрясением на лице.

— Не надо, — сказала она. — Испачкаешь стекло, где ее лицо.

Мило склонился и подул на стекло, чтобы очистить его.

— Я плохо тебя слышу. Ты меня слышишь?

— Да! — завопила она. Она виновато посмотрела на дверь, боясь, что стражи услышат. — Мы в замке! — отчеканила она. — Понимаешь?

Его губы двигались, через миг она услышала его голос. Казалось, звук долетал до нее на секунды позже.

— Замок, — повторил он. Мило повернулся и сказал Камилле. — Нам нужно в замок.

— Как мы ее найдем?

— Выглядывайте меня в окне! — закричала она.

— Повтори, — предложил Феррер. Его голос был тихим, он следил за драмой.

Она повторила слова.

— В окне, — сказал Мило. — Тебя сложно понять! Надеюсь, я угадал.

— Да! — сказала она.

— Клянусь, я заберу тебя оттуда! Своей честью, Риса. О, слава Муро, — сказал он Камилле. Тени затрепетали. Они пропали.

— Мило… — она многое хотела ему сказать. За многое извиниться.

— Кто этот Мило? — мягко сказал Феррер, коснувшись ее ладони. Его кожа была чуть теплой, но это утешило ее.

Как потухшие от ветра свечи, лица в других осколках пропали. На миг она расстроилась. Но вспомнила, как просто добилась такого, и улыбнулась. Где-то в ней сиял шарик из стекла с лентами красного узора.

— Друг.

— Страж — твой друг?

Она встала, вопрос разозлил ее.

— Да. Он не из Семи и Тридцати, но он все еще мой друг, — она отвернулась к осколкам. Она не хотела проявлять злость.

— Милая, — сказал старик. — Я не хотел обидеть. Мне всегда казалось, что, если бы Тридцать так не кичились своим положением и не желали большего, мы бы не были уязвимы к тому, что делает принц! Моя жена, боги, храните ее душу, была дочерью лекаря. Простой дочерью лекаря, как тогда говорили.

От любопытного факта Рисе стало легче. Она не хотела бы, чтобы Феррер отнесся к ее друзьям с презрением.

— Правда?

— Да. Она работала в бедном районе города, раздавала лекарства, когда я ее встретил. Она была милой. Думаю, это было шестьдесят лет назад… Девочка, что ты делаешь?

Монологи казарро испытывали ее терпение, но последние слова вдохновили Рису.