— Коньяку не было, к сожалению. Но шампанское попивала.

— Так я и думал. Налейте мне водички, я ее облепиховым соком закрашу. Мне Максим бутылочку приносил, еще осталось.

Петр Иваныч меня ни о чем не расспрашивал, болтал о разных больничных пустяках. Но все же заметил:

— Полковник Приходько ко мне заходил. Навестил старика.

Конечно, он догадывался, что полковник бывал и у меня. Но он предоставил мне самой сказать это, если захочу.

— Давно с ним знакомы? — спросила я.

— Еще когда он в Уголовном розыске работал. Я о его делах очерки писал. А когда он в ОБХСС перешел, о нем уже другие стали писать. Я его спрашиваю: «Вы-то сюда зачем, неужели наш главный врач на марле проворовался?» А он спрашивает, как я сюда попал. Говорю, связался с одной знакомой на старости-то лет, она и довела.

— Не связывались бы.

— Так, нечистый попутал… А вы бы на себя поглядели, когда вас Максим из лодки вытащил. Скрюченная, посиневшая, в крови вся… во сне увидишь — в пот бросит. Подумал: ну, все, неживая уже!… И тут меня словно кто под вздох ударил… Максим видит, я с ног валюсь, и не знает, что делать. Беги, говорю, ее оттирай, замерзла она, а я нитроглицеринчику проглочу и тебя дождусь, не бойся. Вот он и потащил вас. Оттер-таки.

— Да. До сих пор ссадины на боках.

— Молодец, успел. А потом и за меня взялся. Так сразу двоих в больницу и привез.

Петр Иваныч, старый опытный газетчик, конечно, понимал: если я о чем-то умалчиваю, то меня незачем и расспрашивать. Может быть, он еще до несчастного случая на море уже догадывался, но помалкивал, делая вид, что принимает меня такой, какой я хочу казаться.

Я мыла посуду, Петр Иваныч пристроился к окну с газетой.

— Ну, вот! — воскликнул он.— Пожалуйста! Трое мальчишек — старшему восемнадцать лет — напали в лесу на пенсионера-грибника. Отобрали грибы, избили старика. Да еще ножом ткнули.

— И что?

— И все! Случайные люди подобрали, увезли в больницу, но поздно. Старик умер. Нет, вы подумайте, человеческая жизнь и какие-то там грибы!

— Грибы, наверное, уже ни при чем.

— Да, вы правы. Могли быть ягоды… Или ни ягод, ни грибов… Просто было три молодых человекоподобных существа. Только в их юных головах, в мозговых извилинах, где должны быть заложены понятия любви, гуманности, уважения к человеку, там было пусто. И пустые места немедленно заполнили жестокость, эгоизм… Конечно, был катализатор вредоносных эмоций, вот «…три бутылки "Вермута"»… А дальше вспышка, никакими духовными тормозами не сдержанная, и один из них становится убийцей. Сейчас, перед следователем, размазывает, простите, сопли и хнычет: «Я не хотел его убивать, я просто ткнул его ножом…» Два раза «просто» ткнул человека ножом — ведь это же надо суметь! Как, где, когда могла сформироваться в его сознании такая отчаянная жестокость? Ведь не сразу она у него появилась. Накапливалась исподволь. И кое-кто это замечал.

— Замечали, наверное.

— Жестокость нужно лечить.

— Лечим. Заполняем пустующие извилины в коре головного мозга.

— Чем же?

— Увлечениями. Спортом, техникой, искусством.

— По-моему, плохо помогает.

— Здесь многое зависит от врача.

— А если врача нет,— нападал Петр Иваныч,— и ничего такого нет для заполнения? Тогда мы ждем, когда жестокость вызовет преступление?

Я пожала плечами. Но Петр Иваныч не унимался:

— Вот только тогда мы за леченье и беремся всерьез. Год, два, десять лет изоляции. Трудовая колония. Мера социальной защиты… Вы считаете это надежным лекарством?

— Других у нас пока нет.

Петр Иваныч сложил газету, похлопал ею по коленке:

— Десять лет тому назад у нас в городе произошло несколько дерзких нападений на сберкассы. Преступники были квалифицированные, действовали днем, в масках, с пистолетами. Инкассатора убили.

— Даже так?

— Да, вполне серьезные были грабители. И умелые — следы за собой не оставляли, милиция долго за них зацепиться не могла. Но даже самый осторожный, самый предусмотрительный преступник рано или поздно промашку даст. Нашли вначале одного, другого, а там и на главаря вышли, на организатора и убийцу. Заинтересовался я. В прокуратуре мне его старые дела разыскали. Оказывается, он уже два раза был под судом. Первый раз — за воровство. А вот второй раз — уже за вооруженный грабеж, милиционера подстрелил, женщину ножом ударил. От расстрела его спас указ об отмене смертной казни, но по тем временам дали ему двадцать пять лет, из них десять лет тюрьмы, как особо опасному преступнику. Он среднюю школу в тюрьме окончил, десять классов. Шестнадцать лет отсидел, день в день. Учился, работал хорошо, рационализатор-общественник, был председателем совета колонии, замполит им нахвалиться не мог. Вроде другим человеком стал. Выпустили его по указу, досрочно. Паспорт выдали, у жены прописали — дождалась она его, подумайте. А через год он банду организовал, сына в нее втянул. И человека убил.

— Расстреляли? — спросила я.

— Нет.

— А сколько дали?

— Ничего не дали.

— Как так?

— Он сумел повеситься до начала следствия. Но высказать свою позицию все же пожелал. Письмо оставил. Оно-то меня и заинтересовало, как сейчас его помню, я его в очерке своем привел: «…настал мой черед поставить точку в этом затянувшемся деле. Я сам подписал свой приговор, а процесс пусть идет без меня…» и далее, в таком же духе. Но закончил так: «Только жаль жизнь, прожитую ни для чего». Шестнадцать лет мы его лечили, воспитывали изо дня в день…

— Что-ж — Ломброзо? Теория о врожденной преступности?

— Нет, согласиться с Ломброзо я тоже не могу. Больше верю тем, кто утверждает: в каждом преступнике живет порядочный человек. Вот только обстоятельства…

Петр Иваныч замолчал.

— Да… обстоятельства…

Я невольно вспомнила своего бухгалтера. Поставила на полку последний стакан, он скользнул по краю и упал на пол.

— К счастью,— сказал Петр Иваныч.

Я взяла веник, замела в угол осколки. А Петр Иваныч закончил задумчиво:

— Мы примерно знаем, как из человека получается зверь. Но вот как из зверя сделать человека, похоже, этого пока не знает никто.

Последствия моих осенних подвигов опять тревожили меня всю ночь. Я возилась в постели, кряхтела, как столетняя старуха. Так и промаялась почти до утра.

Утром пожаловалась Петру Иванычу.

Он посоветовал мне баню.

— Еще чего,— возмутилась я.— Бабушкино средство. Атомные реакторы изобрели, пенициллин — а вы мне баню.

— Так радикулит, милая девочка, и есть самая бабушкина болезнь. Вот только веника березового нет. Нынче атомный реактор, пожалуй, легче достать, нежели веник. А без веника — не баня.

Днем, едва я задремала после бессонной ночи, забрякал телефон. Очень не хотелось вставать, и я стала думать, что это не ко мне.

Трубку снял Петр Иваныч.

Он быстро сказал, что «она спит!», но тут же постучал мне в дверь. Я не ответила, притворившись, что на самом деле сплю. Тогда он осторожно приоткрыл дверь, вошел и остановился возле кровати.

Я открыла один глаз.

— «Вставайте, ваша светлость! Вас ждут великие дела…»

— Это еще откуда? — проворчала я.

— Читать нужно биографии знаменитых людей. А у телефона полковник Приходько.

Шутки закончились. Уж коли звонил сам полковник, значит, где-то на самом деле начались «великие дела». Петр Иваныч важно удалился из комнаты, как лорд-камергер из опочивальни королевы… Я набросила халат и выскочила в прихожую.

— Разбудил! — сказал в трубку полковник.— Предлагаю прогулку на машине по свежему воздуху.

— Куда?— спросонья я еще плохо соображала.

— Будем у вас через пять-восемь минут. Дело срочное. Желателен какой-либо камуфляж.

Тут я уже все поняла.

Плеснула на лицо холодной водой. Быстренько оделась. Петр Иваныч появился из кухни с чашкой горячего чая.