Умилённый собственным своим благородством и добродушием, Пашка ещё старательнее припустил вниз по просторной, звонкой улице.

По тротуарам густо шёл народ, и Пашка с трудом лавировал в неторопливой толпе.

Люди были все нарядные и весёлые, и Пашка тоже был весёлый.

Он вспомнил, что сегодня воскресенье, и ещё он подумал, что теперь вообще всё стало замечательно, теперь у него будут одни друзья, а врагов не будет. Мир и благодать наступит в доме на колёсах.

И ему стало ещё веселее.

Это раньше Пашку забавляло, что у него есть персональный враг — дворник.

Но то было совсем другое дело. Плевать было на того врага. Он Пашкиной жизни не касался — жил себе в стороночке.

А если и касался (пальцами за ухо или метлой по горбу), то редко и ненадолго.

А тут круглые сутки вместе. И это уж получается не вражда, а склока. Как в коммунальной квартире. А кому ж охота быть склочником?

Лисиков просто молодец — взял и придушил склоку. И как у него это просто получилось и мило. Р-р-раз! — и готово.

А он, Пашка, мучился. Не знал, с какого боку подступиться.

Промтоварный — мимо! Аптека — мимо! Пирожковая — мимо! Универмаг — мимо!

Стоп! Приехали. Гастроном.

Народу было полно. Пашка протиснулся к прилавку с трудом. Он так энергично работал локтями, что какой-то здоровенный парень вслух удивился:

— Во прёт-то! Во прёт! Как танк. Давай, давай, малец, жми из них масло.

Он сказал это добродушно и подмигнул Пашке.

«Хороший парень, хорошие люди, хороший город», — отщёлкивало в Пашкиной голове.

Мартовского пива не оказалось. Жигулёвское было, рижское было, а мартовского не было.

«Ишь, привереда, — добродушно подумал Пашка о Лисикове, — мартовское ему обязательно подай».

— Ты, малец, заверни за угол направо, квартала через два пивной бар будет, там есть, — подсказал тот самый парень.

Пашка благодарно кивнул и помчался разыскивать бар.

Очень уж хотел он угодить Лисикову, хоть и не понимал, чем мартовское отличается от остального. Одна дрянь — горькая, кислая и противная.

Пиво Пашка терпеть не мог. Он любил апельсиновый сок.

А Лисиков пиво.

Ну и чудесно. Пожалуйста. Прыг-скок!

Ку-шай-те на здо-ровье. Прыг-скок!

Хорошо, когда ноги легки — прыг! Хорошо, когда небо синее — скок!

Сперва Пашка завернул не за тот угол. В другую сторону побежал — напутал.

Но это было неважно, прошло только пятнадцать минут.

В баре мартовское было.

Оказалось, что четыре бутылки — это довольно тяжело. Пашка волок их перегнувшись и бежать уже не мог. Но шёл быстро.

Жарко было. Пот щипал глаза.

Пашка пересёк площадь, прошёл прохладным чистым вокзалом.

А потом он стоял ошеломлённый и глазам своим не верил.

Поезда не было.

Пашка до боли в глазах таращился на голубоватые отполированные рельсы и ничего не мог понять.

— Не может быть, — громко сказал он.

И вдруг облегчённо рассмеялся.

Ну конечно же, вот балда, просто поезд перевели на другой путь.

Пашка ругнул себя.

Вот дубина, недотёпа, сразу не сообразил.

Он спрыгнул с высокого перрона, бережно прижимая к груди авоську с бутылками, пролез под одним составом, под другим…

Поезда не было.

И рельсов не было и вообще ничего. Пустырь. А вдалеке, за пустырём снова был город. Дома.

— Да нет, — досадливо сказал Пашка, всё равно не может быть. Что ж они без меня уехали, что ли. Смешно.

И он полез обратно. Под одним составом. Под другим…

Поезд должен быть. Должен.

Вдруг страшная догадка оглушила его.

Никогда Пашка не думал, что мысль может ударить человека в голову, как дубина.

Тр-р-рах!

Ноги сразу стали слабые, чужие.

Пашка сел на рельсы. Глухо брякнули бутылки.

— Что ж это… Что ж это, братцы, — бормотал он.

С трудом, тяжело, как пузатый старик, влез на перрон.

И снова сел — прямо на пыльный асфальт.

— Ты чего это здесь уселся, пацан? — спросил строгий голос.

Пашка поднял голову и увидел «Красную шапочку» — дежурного по вокзалу.

— Вы скажите… Вы мне только правду скажите, пожалуйста, — тихо проговорил Пашка, — эшелон со студентами ушел?

— Эва, хватился! С полчаса как укатил. Да он и стоял-то всего шесть минут, встречного ждал. А ты что, повидаться с кем пришёл с пивом-то?

Пашка замотал головой и закрыл глаза.

«Красная шапочка» постоял немного, потоптался на месте, потом хмыкнул и ушёл.

«Ну как же он мог… как же он мог… Он же мне улыбался, улыбался ведь, собака».

Пашка сидел с закрытыми глазами и раскачивался, и мычал сквозь стиснутые зубы.

Никогда ещё во всю его жизнь не было ему так плохо, неспокойно и неуютно на этом свете. «А может, он сам не знал», — подумал Пашка и обрадовался, и ухватился за эту мысль.

Но тут же снова сник: как же, не знал. Всё он знал. Паровоз, говорит, менять будут. Сам, говорит, узнавал.

Не мог Пашка этого понять. Никак не мог. Не укладывалось такое в его голову.

Конечно, бывало, обманывали его иногда. Да и сам он, случалось, надувал.

Но ведь это так — шутя или по пустякам.

А тут… Что же это?

Ведь выходит — Лисиков наперёд всё рассчитал, выходит, он готовился к этому.

Денег вот не пожалел, чтоб правдоподобнее было. Пашка вынул сдачу — новенькую трёшку, уставился, будто на ней что написано, объяснение какое-нибудь.

Но трёшка была как трёшка, и объяснений подлецы не пишут. Ни к чему им это.

Но что-то надо было делать. Что-то делать… И Пашка поднялся.

Он шёл, как лунатик, покачиваясь, с невидящими глазами. Авоську машинально тащил с собой. Пашка шёл долго, не думая, куда он идёт и зачем.

Перрон давно кончился. Пашка брёл по заросшей бурьяном насыпи.

Потом споткнулся о какой-то железный прут, разорвал штанину и упал.

И, наконец, заревел.

Слёзы, давно заполнявшие его, стоявшие в глазах, будто только и ждали, когда он упадёт, выплеснулись из Пашки, перелились через край, потекли ручьём.

Он ревел громко, в голос, захлёбываясь нестерпимой обидой, странным, чужим голосом подвывая.

— «Я мартовское люблю…» Мартовское он любит… У-у гад… гад, какой же он гад… — бормотал Пашка.

Он плакал долго и вконец ослабел от слёз. Всё вокруг стало расплывчатым, тусклым и неинтересным.

Пашка лежал, уткнувшись лицом в пыльный жёсткий бурьян, и уже ни о чём не думал, а только всхлипывал иногда, вздрагивая всем телом.

И неожиданно уснул. На самом солнцепёке.

Проснулся Пашка от нестерпимой жажды.

Губы его запеклись, а язык стал большой и шершавый.

Сильно болела голова. Казалось, в затылок налили свинец. Нет, не свинец, а ртуть. И она тяжко переливалась в затылке, клонила голову назад.

Пашка сразу всё вспомнил. Но плакать больше не стал. И не возмущался больше, не ругал Лисикова.

Всё ему было безразлично.

Он сидел, тупо уставившись в землю, и хотел пить.

Потом вспомнил про пиво, отколупнул ножом железный колпачок и, не отрываясь, выпил всю бутылку.

Вкуса он не почувствовал — так, тёплое что-то.

— Э, да мы, кажется, пивком балуемся, — раздался вдруг удивлённый голос, — пикник на лоне природы. Индустриальный пейзаж и юный алкоголик. Занятно. И современно.

Пашка увидел рядом с собой тапочки. Когда-то, очевидно, белые, а теперь пропотевшие до черноты, запылённые громадные тапочки.

Он медленно поднял голову, скользнув взглядом по измятым, с отвислыми пузырями на коленях брюкам, по чёрной рубахе, по полосатому треугольнику тельняшки на груди и встретился с насмешливыми серыми глазами навыкате.

Человек был молодой, длинноногий, загорелый до орехового цвета, с большущим горбатым носом.