Был девятый час утра.

К подъезду большого меблированного дома, расположившегося на одной из центральных улиц Москвы, подошел человек средних лет, одетый плоховато.

В особенности пообтерся его котелок, совершенно выцветший местами и даже побуревший.

Пальтишко еще туда-сюда, казалось сносным и было, видимо, когда-то щегольским. Но обувь давно не чистилась, а низ брюк, в особенности на задках, совершенно обшуркался до бахромок.

Тем не менее господин этот самоуверенно, если не прямо-таки гордо, спросил швейцара, подметавшего лестницу и сени:

— У вас стоит Хмуров?

— Иван Александрович?

— Да, Иван Александрович Хмуров, прибывший с месяц тому назад из Петербурга.

— В четырнадцатом номере-с. Только они еще спят, — добавил раздумчиво швейцар, едва ранний посетитель сделал шаг по направлению к лестнице.

— Ну, для меня встанет, — ответил тот еще более самоуверенно.

— Галоши снять потрудитесь, — попросил его швейцар.

— Я без галош, — ответил он и пошел наверх. Потом, с площадки, он еще крикнул вопросительно:

— Где? Куда идти?

— Бельэтаж, направо, третья дверь.

Швейцар мысленно прозвал раннего посетителя «шантрапой» и был втайне уверен, что столь важный постоялец, как Иван Александрович Хмуров, не только через порог к себе в номер его не пустит, но с достойным внушением сейчас же с лестницы обратно спровадит.

Но швейцар ошибся в своих смелых догадках.

Гость постучался, правда, и раз, и два, и три, но добился-таки своего. Когда наконец изнутри помещения откликнулись: «Кто там?» — он громко ответил на «ты»:

— Отворяй, брат, свой пришел, Пузырев Илья Максимович.

Послышался шорох, потом затопали быстрые шаги, и щелкнул замок.

Пузырев вошел.

В двух шагах от двери стоял хозяин комнаты, одних с ним средних лет, но выше ростом и даже теперь, халате, наскоро накинутом на плечи, смотрящий молодцевато и красавцем. Однако лицо его выражало более нежели удивление и беспокойство: на нем отражалась тревога, как-то странно сочетавшаяся с наружною, привычною молодцеватостью Хмурова.

Но Пузырев если и подметил в нем эту тревогу, тотчас же, при первом взгляде на него, не придал ей никакого значения, быть может потому, что ничего иного, вероятно, и не ждал. Он сказал только:

— Что, удивил я тебя внезапностью моего визита? Извини…

— Признаюсь, да. К тому же такой ранний час… Я поздно вернулся…

— Очень жаль, — отвечал Пузырев с невозмутимым спокойствием и проследовал из маленькой, отгороженной передней далее, в подобие гостиной, где он сел.

Хмуров опустился на придвинутый к стене большой дорожный сундук. Пузырев продолжал тоном невозмутимого сознания своего права:

— Прийти к такому барину, как ты, позже было бы делом рискованным. Тебя, вероятно, застать только и возможно, что раненько утром.

— Ну нет, я иногда…

— Дело не в том, дружище, — перебил его Илья Максимович, — а раз я пришел, раз я тебя разыскал и застал одного, нам необходимо и потолковать с глазу на глаз…

— Да я ничего против не имею, — нехотя протянул Иван Александрович, только таким тоном, который ясно выражал совершенно противоположное. — Я даже сам с тобою все хотел повидаться или, по крайней мере, написать тебе… Только сегодня я ужасно устал, провел бессонную ночь и расстроен еще к тому… Нельзя ли, брат, Илья Максимович, отложить? До завтра бы нашу беседу отложить, право? А завтра я весь к твоим услугам.

Пузырев смотрел на него и улыбался. Он теперь не прерывал его, но ирония его улыбки говорила Хмурову ясно, что от него ему не отделаться. После краткого, хотя и довольно тягостного для него молчания он решился наконец сказать:

— Ты мне писал, но в такое время, когда я, ей-Богу, ничего не мог сделать. Я только что приехал в Москву, не успел еще оправиться от петербургского погрома…

— Знаю, знаю, — ответил с растяжкою Пузырев и бесцеремонно развалился в мягком кресле. — Я в данном случае не в тебя, Иван Александрович, и, сколько мог, никогда не терял тебя из виду.

Хмуров слегка побледнел.

— Да, — продолжал столь же нахально его гость, — я привык следить за участью моих друзей, и я всегда знаю, когда дела их идут на понижение и когда, наоборот, на повышение, как, например, в последние дни у тебя…

— У меня? Какой вздор!

— Стой! Подожди! Ты мне, Иван Александрович, прежде всего не лги.

— Я и не думаю лгать…

— А если у меня есть доказательства? — спросил, упорно смотря ему прямо в глаза, Пузырев. — Что ты тогда скажешь?

— Позволь, пожалуйста! Дай мне свободно договорить, выслушай меня не перебивая, и ты сам все поймешь.

— Говори, хотя, откровенно тебе признаюсь, я и так все знаю.

— Прекрасно, если знаешь! Тем лучше и для тебя, и для меня самого. Да, я действительно не скрою, что на этой неделе мне посчастливилось и я сделал небольшое, пустяковое дело, благодаря которому я действительно слегка оправился, но и только, а отсюда до полной поправки, до возможности делиться с другими и, как ты этого требуешь, дать другому тоже возможность снова встать на ноги, — еще очень далеко. Я ведь знаю, что ты от меня хочешь. Будь вопрос в каких-нибудь десяти, пятнадцати рублях, я не стал бы и спорить, я бы даже последнее заложил или продал, чтобы выручить товарища, но тебе ведь куш целый нужен, тебе сейчас сотни выложи да подай.

— Хорошо, ты кончил? — спросил его с презрительным спокойствием Пузырев.

— Разве я не правду говорю?

— Конечно, — ответил Илья Максимович, меняя вдруг спокойный тон на строгий и даже откинувшись от стенки кресла, где, казалось, он так удобно расположился. — Ты лжешь, и мне нетрудно будет тебе это доказать.

Если даже теперь он и сердился, то сдерживаясь, все-таки голоса не возвышал, а, напротив, точно опасаясь, как бы их не подслушали, говорил чуть ли не шепотом.

— Начать с того, что, отмеривая самому себе бессовестно широко, ты почему-то считаешь более справедливым, чтобы я довольствовался от тебя нищенскими подачками, точно в самом деле права наши, если уж на то пошло, не должны быть во всем совершенно равны.

Хмуров при этих словах невольно улыбнулся. Пузырев не преминул подметить улыбку и продолжал:

— Напрасно смеешься, брат Иван Александрович, и как бы тебе не пришлось, с утра посмеявшись, наплакаться к вечеру.

— Что это, угроза?

— Понимай как хочешь, но я еще не все сказал. В деле нашем мы с тобой были равны, пусть же и участи наши сравняются во всем. Ты считаешь для себя слегка оправиться — жить в бельэтаже первоклассных меблированных комнат, быть одетым чуть ли не у Жоржа, завтракать в «Славянском базаре», обедать в «Эрмитаже» и ужинать в «Стрельне» или у «Яра» да ездить на рысаках от Ечкина, так почему же ты думаешь, что для меня достаточно десяти, пятнадцати рублей?

— Во-первых, я этого совсем не думаю, — нетерпеливо ответил Хмуров.

— А во-вторых?

— А во-вторых, неужели же тебе не ясно, что все это: и завтрак в «Славянском базаре», и обед в «Эрмитаже», и ужин у «Яра» или в «Стрельне», и, наконец, роскошнейший выезд от Ечкина — мне нужно потому, что только при такой обстановке я на хорошее дело могу навернуться…

— Ну да, конечно. Как тебя не понять, — снова усмехнулся Пузырев с обычною ему насмешкою. — Все это тебе необходимо для приискания денег, а деньги, раз они найдены, тебе нужны для продолжения жизни в той же обстановке. Остроумный вывод.

Но Хмуров начинал сердиться.

— Который принадлежит тебе одному, — сказал он, — и ты же один им и восхищаешься. Завидное самодовольство, все, что могу на это сказать!

— Ну а я скажу тебе в таком случае совсем иное. Слушай меня внимательно и знай вперед, что я ни на какие уступки на этот раз не пойду.

— Опять угроза?

— Зачем? Простое требование…