Хм… не исключено.

Но вот за что я ценю Тима, так это за те огоньки, что искрятся в темно-карих глазах – отвага и любопытство. Неуемное, неиссякаемое желание понять меня, вне зависимости от того, какую жуть я несу, и стойкость принять мою правду, какой бы уродливой она ни была.

Когда я замолкаю, он еще какое-то время смотрит на меня с раскрытым ртом, а затем говорит:

– Я могу увидеть эту хрень?

– Нет, – тихо говорю я. – Кроме меня её никто не видит.

– Знаешь, – говорит он, – сейчас, я думаю, самое время рассказать обо всем твоей матери.

– Я так не думаю.

Он вопросительно вытягивает и без того узкое лицо:

– Вот как? И как ты намерена бороться с этим одна?

– А я и не буду бороться, – говорю я так спокойно, что мне самой становится не по душе от моего голоса.

– Хочешь пустить все на самотек?

– А ты думаешь, моя мама – специалист по всякой невиданной нечисти и рванет отгонять эту фигню с охранными амулетами наперевес?

– Нет, я думаю – твоя мама захочет сводить тебя к врачу.

Я демонстративно машу перед его носом бутыльком с личной подписью врача, что выдал его мне, нацарапанной на узкой белой наклейке по центру пластиковой упаковки.

– От психиатра. Самого настоящего, из плоти и крови.

– И ты, конечно же, рассказала ему о том, что видишь жуткое черное нечто?

Я опускаю глаза и смотрю на руки. Тимур говорит:

– Знаешь, почему я не стал паниковать, когда ты впервые рассказала мне об этом твоем чудовище?

Я мотаю головой и все еще пялюсь на свои ладони, а Тим продолжает:

– Прабабушка моего отца прожила сто один год, – говорит он. – Она умерла, когда моему отцу было шесть лет, так что он помнит её очень хорошо, – он чистит семечку, кладет её в рот. – Так вот она рассказывала о призраках, что помогают кочевым племенам и путникам, сбившимся с пути. Она говорила о странных существах, живущих в лесах и горах, бок о бок с людьми. Она рассказывала ему о них, как о чем-то реальном, что есть на самом деле, а не как о сказках и легендах. Она учила его не сомневаться в том, что говорят люди. Она учила его уважению к чужим словам и бездоказательной вере человеку. Она говорила – мы ничего не знаем о нашем мире, а потому не имеет право судить о том, чему не можем дать объяснения. Существуют они или нет – не нашего ума дело. Она говорила – всему есть причина, и не нам судить, кто в этом мире гости – они или мы.

Я поднимаю глаза и смотрю на Тимура – высокий и статный, яркий, контрастный и всё понимающий. Что он здесь делает? И я не имею в виду кривую старую лавочку перед его домом, на которой мы сидим уже битый час, а мою жизнь. Что в ней делает такой нормальный человек?

– Мой отец и меня научил уважать чужие слова, сколь бы неправдоподобными они ни были. Но… – говорит Тимур, – если все зайдет слишком далеко, я буду первым, кто пойдет к твоей матери без твоего разрешения и расскажет ей все о твоем чудовище.

Я опускаю глаза на свои руки и думаю, отчего же мой отец не научил меня верить людям на слово и уважать чужое мнение? Почему мне нечего ему возразить? Поднимаю глаза, смотрю на Тима и думаю – до чего же ему идет ярко-красный.

***

Сижу на своем чердаке и смотрю на старый «Скай» – все-таки есть вещи, которые не меняются. Забавно, но я больше не испытываю неловкости и трепета – я смотрю на происходящее глазами Кирилла и мне кажется, что это совершенно нормально – не иметь уважения к чужой интимной сфере. И тут меня осеняет – это не я его константа, а он – моя. И глядя на приседающий «Скай» я понимаю – планета все еще вертится, солнце все еще светит, гравитация все еще держит нас на Земле и никуда не делся пресловутый инстинкт размножения – «Скай» по-прежнему скачет на задней оси в ожидании оргазма. И слава Богу. Мама вышла на работу. Это тоже относится к неизменным вещам. После моей проверки на вменяемость, естественно. Врачи сказали, что я молодец, но таблетки нужно пропить еще две недели. Вздохнув с облегчением, мама вернулась туда, где чувствует себя, как рыба в воде, а я снова предоставлена самой себе. До конца больничного, который заканчивается через полторы недели, а потом плавно перетекает в каникулы. В общем, у меня лето началось раньше, чем у моих соплеменников.

«Скайлайн» останавливается, замирает и выдыхает. Все – как всегда.

Я поднимаюсь на ноги и спускаюсь на первый этаж. Выхожу из дома именно в тот момент, когда входные двери высоких ворот неслышно закрываются за очередной из его дам.

– Привет, Хома.

– Привет, Кирилл.

– Как дела, подру…– я не слушаю его – сейчас мне неинтересно. Сейчас, когда определилась его позиция относительно общего положения вещей в моей жизни, я говорю себе: «Константа – дело святое, так что её нужно держать подальше от бренного тела».

Открываю калитку и выхожу на улицу, где дома, похожие на мой дом и дом Кирилла, чуть выше по течению превращаются в одноэтажные домики, гораздо скромнее и приземестее. Там, за чередой разноцветных крыш, дорога превращается в тропу. Когда-то, семь лет назад, там лежала раздавленная мышь, а я не была так одинока.

Где мы вместе?

Пластиковый бутылек с таблетками так остался стоять на прикроватном столике – со вчерашнего дня я не приняла ни одной таблетки.

Я соврала вам. Я знаю, где.

***

Узкая тропа поднимается и вот он – мост через реку, которой уже нет. Окончательно высохла. Теперь внизу только камни, но мост по-прежнему стоит. Если вам станет интересно, как довести меня до иступленного ужаса, я вам отвечу – старый деревянный мост. Здесь мой страх дистиллирован и законсервирован. Он висит в воздухе – застывший и вечный, замороженный временем. Его никто не тревожит, а потому эта взвесь из боли и страха, распыленная в густом весеннем воздухе над пропастью с того самого дня, как я была здесь в последний раз, так же остра и свежа, как и в первые секунды после того, как все, что мне было дорого – умерло. Как раздавленная мышь.

Ежусь, словно от холода, хотя сегодня жарко. Делаю один шаг вперед и сокращаю расстояние между мной и первой доской моста до пары метров. Последний раз я была здесь семь лет назад. Еще шаг. Воздух вокруг вздрагивает и словно плывет, обретая консистенцию киселя. Сердце заходится. Блин, я определенно спятила.

Еще один шаг – сердце неистово грохочет, легкие качают воздух, ладони взмокли.

Где мы двое?

Здесь.

Еще одни шаг – звук собственной крови, бегущей по моим венам оглушает меня, нервная дрожь в кончиках пальцев, и я совершенно не чувствую ног.

Где мы двое?

Выходи уже, сволочь…

Еще один шаг – я слышу скрип старого дерева, пожалуй, слишком гнилого, чтобы не бояться ступать на него, но мне некуда деваться. Следующий шаг отделяет меня от земли, и я зависаю над пропастью в десяток метров, удерживаемая лишь старыми, прогнившими досками. Внизу – камни, холодные и острые, а под ногами – трухлявое дерево – весьма ненадежная перспектива, но кто вообще может похвастаться чем-то большим? Большая часть из нас идет по хлипкому, старому мосту, который вот-вот рухнет и держится исключительно на честном слове: нелюбимая работа и грядущий кризис с последующим сокращением штата, а вам сорок три и уже поздно учиться на врача или юриста; неверный супруг, который недавно отметил третью годовщину знакомства со своей любовницей, и вы уже не понимаете, кто из вас любимая жена в гареме; бестолковый сын, которые не хочет учиться, не хочет в армию, не хочет работать – он вообще ничего не хочет, кроме как трахать баб на заднем сиденье своей машины; своенравная дочь, которая не умеет и даже не хочет учиться находить общий язык со своими сверстниками, и вы в сотый раз представляете её старой девой в окружении двух сотен вонючих кошек разных мастей. У всех – свой мост и свои камни, и все, на что нам остается надеяться – что тот, кто строил его, был подкован в строительстве мостов и не прикарманил себе половину тех гвоздей, что должны были быть вбиты в эти доски. Что он достаточно трудолюбив, чтобы сваять что-то настолько крепкое, что оно держит вас вот уже пятнадцать лет, и продержит еще… сколько? Всем интересен этот вопрос, и никто не знает на него ответа. Все, что нам остается – шагать вперед по трухлявым доскам и тихо шептать себе под нос – Господь – пастырь мой, на тебя уповаю я…