— На этот случай у нас другое надумано, не сомневайся. А только быть этого не может, чтобы он отказался с нами орудовать. Не стал бы сюда сына своего за справками засылать, если к этому делу равнодушие чувствовал.

— Это — тот, что приезжал к нам, когда мы только что сюда приехали?

— Тот самый… купчик такой молоденький. Он ведь тогда и с Яковом Степановичем виделся, и многое ему открыл про покойницу-Лапшиха правду сказала: воротыновский барин с этой несчастной обвенчан был, и при венчании родители этого купчика свидетелями состояли и в книге расписались, все как следует. Не любовницу, значит, он в заточении держал, а законную супругу. И если доказать, что он от живой жены женился, а законного сына в воспитательный дом приказал отдать, — понимаешь, чем такое дело для господина Воротынцева пахнет?

— Да весь все это доказать надо, — продолжала сомневаться попадья.

— Докажем! Он, купчик-то, прямо тогда сказал Якову Степановичу: «Мы денег на это не пожалеем». Уж и тогда, значит, сомнение их насчет ребеночка-то брало, уж и тогда дошли до них слухи, будто он жив, а только уцепиться было не за что, чтобы дело вчинать. Ну, а теперь нам Лапшина руки-то развязала, теперь нам бы только добиться разрешения откопать покойницу!

— Матрена говорит: в Москву ее повезли хоронить, — заметила попадья.

— Много она знает, твоя Матрена!

— А как зовут купчика-то вашего?

— У кума записано: зовут его Алексеем, по отчеству Петрович, а прозвище — Бутягин. Они — дальние. В том городе, на Волге, у них и дом, и все заведено. Торговлю ведут хлебом да шерстью, барки свои гонят с Астрахани до Нижнего. По всему видно, купцы богатейшие. Сказывал он мне тогда, что и родитель его, и родительница здравствуют, и хоть слова лишнего он не вымолвит, а из того малого, что сказал, можно было понять, что та несчастная, которую сюда привезли помирать, больше родителям его была близка, чем ему. Сам-то он как будто и не видал ее никогда — так из слов его можно было понять. И очень он тужил, что никаких вестей про нее родителям своим привезти не может. «Нарочно, — говорит, — для этого с прямого пути крюку дал».

— С Лапшихой бы его тогда свести, она ему про покойницу порассказала бы, — заметила попадья.

— Он в те поры и от Лапшихи ничего не узнал бы, — возразил на это поп. — Помирать-то под кнутом кому хочется, а управитель до смерти бы ее засек, кабы узнал, что она проболталась. Теперь ей уже все равно: кроме Господа Бога, ей страшиться некого.

— Кого же ты к Бутягиным послать хочешь? — спросила попадья.

— Да Карпушку придется, больше некого. Кабы наши не были еще в учении…

Попадья не дала мужу договорить; в ужасе замахала она на него руками и воскликнула:

— Что ты, батька? С ума сошел? Чтобы я на такое страшное дело родного сына послала? Да ни в жисть! Ты ведь только подумай, что с нами будет, если воротыновский барин узнает про твою затею! Запытают нас ведь тогда, с лица земли сотрут! За что же ребят-то наших под его гнев подводить? Чем они виноваты?

— Да уж такое дело, с опаской его надо делать, — раздумчиво заметил поп. — Но зато, если выгорит, заживем мы тогда с тобою, Луша! Дочерей за помещиков замуж выдадим, сыновей в академию… эх! — крякнул он от восхищения.

— Нечего заранее загадывать, дело-то еще не начато, — проворчала с притворной угрюмостью жена. — Ты как же Карпа снаряжать-то станешь? Ведь добраться туда, если даже и с попутчиком, не дешево станет.

— Да уж делать нечего, если только Яков Степанович благословит на это дело (он в город кое к кому за советом поехал), с кровными грошами расстанусь, уделю, сколько нужно, Карпу. Сторицей. нам за все воздастся, сторицей.

— Оно конечно, если только Яков Степанович благословит, попытаться можно, — согласилась попадья.

Гусев так заинтересовался исповедью Лапшихи, что раз десять заставлял отца Никандра повторять каждое сказанное слово, и, сопоставив его рассказ с тем, что ему говорил десять лет тому назад молодой купец, заинтересовавшийся судьбой таинственной узницы, заявил куму, что если только Бутягины не изменили своего намерения денег на это дело не жалеть, то он примет в нем деятельное участие и доведет его до благополучного конца. Если даже несчастного подкидыша не удастся отыскать между живыми, остается факт вступления Воротынцева в брак от живой жены, и уже на основании одного этого факта можно так прижать к стене господина Воротынцева, что он и полсостояния не пожалеет, чтобы заставить молчать людей, которым этот факт известен. Только бы заручиться согласием этих заволжских друзей покойницы, а уж тогда будет у чего покормиться на многие-многие годы.

— А если, на наше счастье, младенец-то не сгиб, да нам его разыскать удастся, тогда и он ведь нам помогать станет? — фантазировал поп.

Прошло еще с неделю, приехал в Петровское Яков Степанович прямо из губернского города, и после совещания, длившегося целую ночь, решено было снабдить Карпа деньгами и отправить его с письмом к старику Бутягину в город за Волгой, где тот жил.

— Смотри, батька, не попасться бы тебе с письмом-то! Сам знаешь — где рука, там и голова, — предупреждала попадья мужа.

— Небось, у меня все обдумано. Напишу обиняком, чтобы только тот и понял, до кого касается, а про все остальное прикажу Карпу на словах передать.

— Разве что так.

— А насчет Карпа сомневаться нам нечего: паренек он верный, на него нам полагаться можно, все равно что детище родное.

— Это что говорить! — согласилась попадья.

Карп отправился в дальний путь ранней весной, до Твери с попутчиком на подводе, а от Твери до Саратова — водой, и целых пять месяцев не было о нем ни слуху ни духу. Уж только осенью проезжий купец доставил в село Петровское для отца Никандра посылку от племянника.

В посылке оказались богатые подарки для всей семьи: попу — складной ножик и денег два золотых, попадье — лисий мех на салоп, девицам — шелковой материи на платья, девочкам — по платочку, мальчикам — буквари и сукна на армячки. Никто не был забыт; даже Матрена получила большой ковровый платок и драдедаму на шушун. Всего подарков было рублей на триста по крайней мере.

— Расщедрился Петр Никанорович, примета хорошая, — заметил Яков Гусев, присутствовавший при распаковке посылки.

Он же и привез ее из Москвы. Давно уж была она получена, да все случая не было отправить ее в Петровское.

— Вы полагаете, это от Бутягиных? — спросила попадья.

— А от кого же? Карпушке вашему еще негде было капиталов раздобыть.

Однако в письме, приложенном при этих дарах, про это не упоминалось. После обычных поклонов всем членам семьи и знакомым на селе и извещения о том, что он, слава Богу, жив и здоров, Карпушка уведомлял дяденьку с тетенькой, что остался на житье в Саратове.

«Меня, сироту, при лавке тут оставили, а жалованье положили больше, чем стою. Вам, дяденька, благодетели мои поклон шлют, и велят беспременно на Господа Бога надеяться, и просят не забывать молитвами Вашими рабов Божиих Петра и Анны с чадами и домочадцами. И чтоб путь ему благополучно совершить в Вашу губернию после спада вод, побывавши в Нижнем на ярмарке».

— Сам, значит, сюда к нам сбирается, — заметила попадья.

— И сейчас мы его к вам, куманек, направим, — подхватил поп.

— Уж это беспременно, — одобрил Гусев.

Золотые, полученные через племянника, отец Никандр положил в особый кошелек и запрятал в божничку. Он смотрел на них с особенно радостным умилением, как на первые капли золотого дождя, могущего пролиться на его голову в случае удачи в затеянном им важном и опасном деле.

Прошли осень и зима. В ночь на светлое Христово воскресенье, после заутрени, прослушанной во дворце, Александр Васильевич Воротынцев возвращался домой.

Пасха была в том году поздняя, и в воздухе пахло весной, но с моря дул ветер, и, возвращаясь из церкви, богомольцы кутались в теплые платки и шубы. Но Александр Васильевич был слишком возбужден, чтобы чувствовать холод. Проезжая по набережной, он опустил стекла в четырехместной карете на высоких, круглых рессорах, в которой сидел один, в своем расшитом золотом камергерском мундире, и, распахнув шинель на дорогом меху, подставил ветру свое красивое, энергичное лицо с черными бакенбардами и широкую грудь, покрытую орденами, с лентой через плечо. Треугольную шляпу, обшитую кругом белым плюмажем, он снял; его волосы густой вьющейся шапкой поднимались над высоким упрямым лбом.