…Сдѣлалось вдругъ такъ тихо, что я проснулся. Ни свистковъ, ни толчковъ, ни пыхтѣнія паровоза, ни стука. Поѣздъ стоялъ. Я оглянулся кругомъ: кондуктора не было видно, всѣ пассажиры спали, свѣчи въ фонаряхъ догорѣли и погасли, мерцалъ только одинъ несчастный огарокъ надъ толстымъ бариномъ въ енотовой шубѣ, который храпѣлъ на весь вагонъ, но свѣтъ отъ этого огарка былъ такъ ничтоженъ, что тѣни, наполнявшія наше отдѣленіе, казались отъ него еще гуще, чернѣе и удлинялись безконечно.

Кондукторъ не являлся, спутники мои не просыпались, спросить о причинѣ остановки было но у кого. Я приподнялъ уголъ занавѣски у окна и провелъ рукой по пушистому снѣгу, которымъ было покрыто стекло: подъ снѣгомъ оказался толстый слой льда…. Нечего было и мечтать о томъ, чтобъ увидѣть что нибудь изъ окна, и только по мертвой, тишинѣ, царившей вокругъ, да по полнѣйшему отсутствію суетни, сопровождающей обыкновенно встрѣчу поѣзда на станціи, можно было догадаться, что остановка наша случайная и что вблизи нѣтъ никакого жилья. Любопытство такъ меня замучило, что я поднялся съ мѣста и началъ осторожно пробираться къ выходу. Пройдти никого не обезпокоивъ, между выдвинутыми для спанья скамейками, разложенными подушками и вытянутыми во всѣ стороны руками и ногами, оказалось довольно труднымъ дѣломъ, однако мнѣ удалось достигнуть довольно благополучно цѣли и, сдѣлавъ послѣднее усиліе, я потянулъ къ себѣ заиндевѣвшую металлическую ручку, но тотчасъ же принужденъ былъ захлопнуть дверь, такимъ пронзительнымъ, холоднымъ вѣтромъ пахнуло на меня.

Тьма была непроглядная. Кругомъ, на далекое пространство, разстилалась степь. Ужъ по одному вою вьюги легко было убѣдиться въ этомъ; только въ степи завываетъ она съ такими долгими, тоскливыми переливами съ такими взрывами ярости, только въ степи возможно такое полнѣйшее затишье въ промежуткахъ между этими взрывами.

Прошло еще минутъ двадцать. Буря стихла на время. Я опять посмотрѣлъ въ окно. Вокругъ вагоновъ началась возня. Мимо замерзшихъ стеколъ замелькали тусклые, красноватые огоньки…. Это дорожные служители осматриваютъ вагоны при свѣтѣ фонарей. По мѣрѣ того, какъ огоньки эти передвигались съ мѣста на мѣсто, я мысленно слѣдилъ за неуклюжими фигурами въ полушубкахъ и въ башлыкахъ, пригибающихся къ каждому колесу и оси, чтобъ осмотрѣть — все ли въ порядкѣ. Обыкновенно, вслѣдъ за такимъ осмотромъ, поѣздъ снова пускается въ путь, но на этотъ разъ ничего подобнаго, не произошло, — прошло еще съ полчаса, а мы все продолжали стоять на мѣстѣ.

Наконецъ, дверь вагона отворилась и вошелъ кондукторъ. На мой вопросъ, гдѣ мы, и почему остановились, онъ отвѣчалъ, что полотно дороги такъ заметено мятелью, что надо переждать, пока не расчистятъ путь.

Для насъ, степняковъ, это — дѣло самое обыкновенное, противъ котораго только люди, лишонные всякаго философическаго смысла, способны роптать и возмущаться.

— Сколько же времени мы здѣсь простоимъ? продолжалъ я допытываться.

— Да кто ее знаетъ! Можетъ часа три, а можетъ быть и больше. До деревни не близко, когда еще дойдутъ….. Да и ночь къ тому же, весь народъ спитъ.

— Но въ такомъ случаѣ намъ не поспѣть къ поѣзду изъ Р — ни?

— Гдѣ поспѣть! онъ насъ ждать не станетъ.

— Такъ какъ же?

— Да также-съ.

Возражать было нечего. Это «также-съ» было очень краснорѣчиво и означало неминуемую и почти суточную остановку въ Т — вѣ.

Кондукторъ вставилъ новыя свѣчи въ фонарь и вышедъ въ другое отдѣленіе. Сосѣди мои продолжали спать. Огоньки, мелькавшіе вдоль поѣзда, давно исчезли и снова все кругомъ замерло. Вьюга удалилась куда-то; промежутки между ея взрывами дѣлались всѣ продолжительнѣе, завываніе вѣтра жалостливѣе, протяжнѣе и отдаленнѣе…. Мало по малу все смолкло и водворилась та мертвенная, мрачная тишина, что царитъ въ безлунныя ночи между необъятными пространствами чернаго неба и степью, окутанной бѣлымъ саваномъ снѣговъ.

Именно эта степь и тишина, порою прерываемая воемъ мятели, и грезилось мнѣ въ слѣдующую за тѣмъ ночь, которую волей-неволей приходилось проводить въ Т — въ.

Опятъ увидѣлъ я себя среди снѣжной пустыни, но ни въ тѣсномъ вагонѣ и не во мракѣ; сугробы, облитые мягкимъ луннымъ блескомъ, принимали красивыя фантастическія формы, въ переливахъ унылой пѣсни вьюги не было ничего тоскливаго, все яснѣе и яснѣе слышались слова этой пѣсни, все ближе и ближе звучали таинственные голоса….

Я проснулся; серебристые призраки снѣговъ исчезли, но звуки не смолкали, напротивъ того, они начали раздаваться еще явственнѣе, еще ближе, надъ самымъ моимъ умомъ.

Кровать моя стояла у запертой двери, сквозь щели которой пронизывались длинныя полосы свѣта; а перегородка, отдѣлявшая меня отъ сосѣдей (судя по голосамъ ихъ было двое, мужчина и женщина), была такъ тонка, что не слышать того, что они говорили, не было никакой возможности. Къ тому же, они не стѣснялись и бесѣдовали между собой довольно громко. Они пріѣхали сюда вѣроятно недавно. Когда наканунѣ вечеромъ, измученный и прозябшій, я вошелъ въ отведенный мнѣ номеръ, корридорный объявилъ мнѣ, что сосѣдняя комната никѣмъ незанята. Впрочемъ, я и самъ могъ убѣдиться въ этомъ когда мимоходомъ заглянулъ въ нее. Комната была такая же маленькая какъ и моя, въ одно окно и такая узкая, что между диваномъ, приставленнымъ къ двери, на которой я спалъ, и кроватью промежутокъ былъ очень тѣсный. Сквозь щели ко мнѣ проникалъ, не только свѣтъ отъ свѣчей, зажженныхъ сосѣдями, но также душистый паръ отъ завареннаго ими чая, запахъ отъ сигары, которую онъ курилъ и тонкій ароматъ духовъ, которымъ было пропитано ея платье и вещи, по всей вѣроятности, раскиданныя въ безпорядкѣ по комнатѣ. По однимъ этимъ духамъ, да по шелесту чего-то шелковаго, лентъ или юбки, можно было догадаться, что на диванѣ сидитъ женщина молодая. Звукъ ея голоса, нѣжный и немного надтреснутый, какая-то особенная сдержанная порядочность въ интонаціи и въ выраженіяхъ, наконецъ, выборъ этихъ выраженій, вызывало въ умѣ представленіе чего-то безконечно хрупкаго, болѣзненнаго, молодаго и изящнаго. Мужчина, съ которымъ она бесѣдовала, съ первыхъ произнесенныхъ имъ словъ, показался; мнѣ старше ея. Голосъ у него былъ тоже очень симпатичный, но порой, когда онъ, забывшись, возвышалъ его, въ немъ звучали нотки выдающія привычку повелѣвать и сильную, страстную волю.

Когда я началъ прислушиваться къ ихъ разговору, онъ уже былъ въ полномъ разгарѣ. Они, повидимому, не догадывались, о моемъ присутствіи, а если имъ и сказали, что сосѣдній съ ними номеръ занятъ, не трудно было; и забыть объ этомъ… я спалъ такъ крѣпко и имъ такъ много надо было передать другъ другу, не мудрено было забыть о всемъ остальномъ въ мірѣ….

Нарушить ихъ бесѣду, дать имъ понять какимъ-нибудь движеніемъ, что они не одни, теперь когда, безъ сомнѣнія, самое главное, близкое и интимное уже высказано, было бы жестокой неловкостью съ моей стороны. Пусть лучше они никогда не узнаютъ о томъ, что бесѣда ихъ имѣла невольнаго, посторонняго слушателя…. Врядъ ли мы когда-нибудь встрѣтимся, а если и встрѣтимся, думалъ я, мнѣ всегда можно будитъ не узнать моихъ сосѣдей… О слышанномъ мною я буду вспоминать, какъ объ странномъ сновидѣніи, пригрезившемся мнѣ послѣ пятнадцатичасоваго пребыванія въ вагонѣ, занесенномъ въ степи мятелью.

Вотъ чѣмъ успокоивалъ я мою немножко смущенную совѣсть, вслушиваясь въ бесѣду сосѣдей и пытаясь дополнить воображеніемъ то представленіе объ ихъ характерѣ, отношеніяхъ между собою и даже лѣтахъ и наружности, которое невольно создавалось въ моемъ умѣ, при ближайшемъ знакомствѣ съ выраженными ими мыслями и чувствами.

Я сказалъ что по тону и выраженіямъ моихъ сосѣдей легко было составить себѣ довольное ясное понятіе о чувствахъ, связывавшихъ ихъ между собою. Между ними, кромѣ дружбы, была и большая короткость, обличавшая давнишнее знакомство. Они говорили другъ другу «ты», но онъ не былъ ни ни мужемъ, мы любовникомъ, ни отцомъ, ни братомъ. Между ними ни существовало тѣхъ обязательныхъ отношеній, которыя заставляютъ людей часто видѣться, болѣе или менѣе аккуратно переписываться и отдавать другъ другу отчетъ въ поступкахъ и намѣреніяхъ….