С того места, где она лежала на рогоже, головой к окну, ногами к двери, она ни стола со свечой, ни человека, стоявшего у этого стола, видеть не могла; первое, что ей бросилось в глаза, — это странные чужие лица, теснившиеся в дверях сеней и глазевшие на нее с жадным любопытством. Ей было холодно, и она чувствовала грубые пальцы, ощупывавшие ее грудь, но от слабости не могла пошевелиться и тогда только оттолкнула от себя волосатую руку в красном обшлаге, когда эта рука поднесла к ее носу что-то крепкое и отвратительно вонючее. При колеблющемся свете фонаря, который спускался на веревке с потолка сеней, все принимало фантастическое очертание, а лица, теснившиеся в дверях, продолжая с напряженным вниманием следить за каждым ее движением, с каждой секундой казались Кетхен страшнее.

И вдруг ей показалось, что она узнает одно из этих лиц… Но это длилось одно только мгновение: свет фонаря упал на другую фигуру, и та, что показалась ей знакомой, слилась с окружающими тенями.

— Очнулась, ваше благородие, — громко произнес волосатый зверь, возившийся над нею.

— А ты осторожнее, Климов, не вороши ее больше, дай ей опомниться, — раздался голос за ее головой.

Волосатый поднялся на ноги, уступая место своему начальнику. Это был человек средних лет, с умным, энергичным лицом, в опрятном, невзирая на ночное время, мундире и напудренном парике с косой.

Но не успел он опуститься на колени перед Кетхен и осторожно приподнять ее голову с пола, как в толпе, теснившейся в дверях, раздался неистовый вопль, и знакомый Кетхен голос вскрикнул:

— Батюшки родимые! Да ведь это — наша Катенька!

А затем поднялась возня, сопровождаемая глухой бранью и визгливыми возгласами.

Испуганный восклицанием Анисьи солдат, кинувшись на нее сзади, одной рукой тащил ее в сени, а другой пытался зажать ей рот; но ему не удавалось заставить ее замолкнуть: обезумев от испуга и изумления, она продолжала визжать и рваться к спасенной утопленнице, в которой узнала свою питомицу.

— Кто это там кричит? — строго спросил квартальный офицер, оборачиваясь к сеням.

В толпе произошло смятение; солдат, тащивший Анисью назад в сени, выпустил ее из рук и, протолкавшись через толпу, предстал перед начальством.

— Что за баба? — спросил офицер. — Откуда взялась? Чего кричит?!

— По приказанию вашего благородия за шатание по улице в неурочный час до утра в холодную посажена.

— Как же она здесь очутилась?

— По глупости, ваше благородие… Захотелось на утопленницу посмотреть… по женской своей слабости, значит, — с возрастающим замешательством и путаясь в словах отвечал солдат, предчувствуя неминуемый нагоняй за льготу, предоставленную Анисье, которая не задумалась выделить целую гривну из денег, взятых у Кетхен на пиво, чтобы спастись от ночевки в неприятном клоповнике.

— Она как будто знает эту личность, ваше благородие, — поспешил на выручку к товарищу другой солдат.

— Привести ее сюда, — приказал офицер.

Когда взволнованное, оплаканное лицо Анисьи снова появилось в дверях, Кетхен, не дожидаясь приглашения встать, сорвалась с места и кинулась в ее объятия.

— Катенька, родная!.. Да пустите меня, черти вы этакие. Как ты сюда попала, голубка? Мокрая вся… Господи, мать Пресвятая Богородица! Кто это тебя? Царь мой небесный! — вопила Анисья, дрожащими! от волнения пальцами ощупывая девушку, прижимавшуюся к ней. Вымокла вся, ласточка… Господин офицер, окажите Божескую милость, прикажите нас отпустить. Это — наша барышня, дочка портного мастера Клокенберга. Я уж у них десятый год живу… хоша и немцы, а все ж христиане… у них свой дом на площади. Катечка, милая, болезная ты моя, как это тебя лукавый на такой грех подманул? — визжала Анисья, обращаясь то к приставу, то к Кетхен. — Пустите нас домой, господин офицер, заставьте за себя Бога молить! — И порывистым движением выпутавшись из объятий девушки, она кинулась квартальному офицеру в ноги.

— Подожди, матушка, надо сначала вам обеим допрос учинить, — добродушно возразил квартальный и, обратившись к Кетхен, пригласила ее следовать за собой в канцелярию.

Неожиданная встреча с Анисьей вывела Кетхен из оцепенения, в котором она пребывала с той минуты, как очутилась на берегу Мойки. Она поняла, наконец, что находится не в аду, а в полицейском участке, и это открытие привело ее в отчаяние. Дорого она дала бы, чтобы опять лишиться чувств. Но забвение не возвращалось, и представления самого реального свойства, и одно неприятнее другого, возникали в ее уме, волнуя невыразимым страхом, стыдом и смущением.

Опустив глаза, бледная и трепещущая, с замирающим сердцем, сидела она на стуле, обитом кожей, перед чиновником в мундире, который, перелистывая тетрадь в синей обложке, по временам пытливым взглядом посматривал на нее и холодным, официальным тоном предлагал ей вопросы: как ее зовут, сколько ей лет, есть ли у нее родители, чем занимается ее отец и тому подобное. На все это она отвечала довольно внятно; но, когда ее спросили о причине, побудившей ее к самоубийству, ей сделалось так жутко при мысли снова очутится во власти отца, после того как все узнают, что она от него кинулась в воду, что, вместо ответа, она горько заплакала.

Пристав понял ее отчаяние по-своему и стал увещевать ее быть откровеннее. Чтобы облегчить ей эту задачу, он начал высказывать вслух предположения, невольно приходившие ему на ум при взгляде на хорошенькую девушку с темными глазами, которая перед ним обливалась слезами.

— Успокойтесь, сударыня, скажите прямо… стыдиться нечего… мы все равно узнаем… Вам, верно, полюбился какой-нибудь молодой человек? Кто он такой?

Кетхен продолжала молча плакать. Но мучитель ее не унывал.

— Вы живете одна с отцом? — спросил он.

— Теперь одна, — чуть слышно отвечала Кетхен.

— А прежде?

— Прежде у нас жил господин Максимов.

— Кто такой этот господин Максимов?

— Дворянин… чиновник.

— Молодой?

— Молодой, — ответила девушка, опуская голову еще ниже.

Ей было нестерпимо больно вспоминать про Максимова при постороннем человеке и в такой обстановке.

А противный пристав, точно назло, настаивал:

— В качестве кого же жил у вас господин Максимов? Родственника?.. Жильца?

— Жильца… — И Кетхен снова зарыдала.

— Когда он от вас съехал?

— Сегодня ночью.

— И вы с отчаяния решились на самоубийство?

— С отчаяния.

От смущения мысли у девушки путались, и она не знала, что говорить. Слова срывались с ее языка бессознательно.

«Долго ли будет продолжаться эта пытка? Скоро ли меня оставят в покое?» — спрашивала она себя с тоской.

Наконец терпеть стало более невмочь, и, умоляюще сложив руки, она вскричала:

— Отпустите меня домой! Перестаньте меня мучить!.. Я так страдаю.

— Сейчас, сейчас, успокойтесь… подпишите только эту бумагу, — торопливо проговорил пристав. — Готово у вас, Акимов? Дайте сюда, — продолжал он, поворачиваясь к писарю, который торопливо строчил у стола в углу. — Вот, подпишите тут ваше имя, отчество и фамилию, — сказал пристав Кетхен, кладя перед ней исписанный крупным почерком лист и подавая ей перо.

Она машинально исполнила его требование.

— А теперь мы допросим вашу прислугу, — сказал пристав.

Привели Анисью и стали расспрашивать про домашнюю обстановку ее хозяев еще подробнее, чем Кетхен. Она на все отвечала с большой охотой.

Наконец и эта процедура кончилась. Анисью заставили, за неграмотностью, поставить под допросом крест и в сопровождении полицейского солдата отпустили с барышней домой. Когда Кетхен, закутанная с головой в плащ, вышла на улицу, начинало светать.

День 10 июля 1800 года начался чудным ярким утром. Погода, наконец, по-видимому, установилась после дождей с бурями и ветрами, свирепствовавшими весь май и июнь, целую неделю без перерыва небо было ясно и солнце ярко светило.

Государь Павел Петрович всегда вставал рано, но в последние дни, благодаря, вероятно, солнечным лучам, которые проникали сквозь тяжелые драпировки его спальни с четырех часов утра, его уже в шестом часу видели выходившим из дворца, большей частью в сопровождении графа Кутайсова, и направлявшимся к еще строившемуся Михайловскому дворцу. Тут работа уж давно кипела, и государь мог собственными глазами удостовериться, как быстро она подвигается вперед. Архитектор не обманул его: 8 ноября можно будет освятить здание, а затем и переехать в него. Сам Бренн всегда встречал царя и, почтительно выслушивая его замечания, водил его по покоям, еще без окон и без дверей, с деревянными мостками вместо паркета. Царь очень интересовался новым дворцом и каждый день придумывал что-нибудь особенное для его украшения. Чтобы угодить ему, все его приближенные делали вид, что тоже заняты воздвигаемым зданием и с нетерпением ждут его окончания. Никогда не случалось, чтобы государь не застал здесь среди извести, мусора и опилок кого-нибудь из своих любимцев. Ему приятны были эти встречи; это очень скоро заметили, и всякий, кто мог, пользовался этим, чтобы с утра узнать душевное настроение монарха и успеть раньше других шепнуть ему намек на врага или просьбу. Случалось, что и сам военный губернатор, граф фон дер Пален, узнав, что государь на стройке, бросал свои занятия, чтобы явиться туда и иметь счастье, с опасностью увечья, пробраться за его величеством по тонкой доске, перекинутой над глубокой ямой с мусором, или, пачкаясь о ведра с известью, спотыкаясь о тележки с мусором и тачки с песком, карабкаться по временной лестнице без перил, рискуя каждую минуту оступиться и свалиться с огромной высоты. Иногда старшие великие князья как бы невзначай попадались государю на стройке у кучи сваленных кирпичей или на краю ямы с дымящейся известью, и он почти всегда милостиво разговаривал с ними. Это была самая удобная минута подступиться к нему: нигде не был он так весел и снисходителен, как на стройке.