«Не отправляется ли и этот на любовное свидание?» — подумал князь.

Молодой человек был одет франтом, в заломленной набекрень треуголке и в длинном плаще на бархатной подкладке, накинутом на плечи так небрежно, что можно было разглядеть и вишневого цвета фрак с бронзовыми пуговицами, и светлые кюлоты, и камзол верпом, из кармана которого вывешивались двое часов на цепочках с брелоками, и открытые башмаки с золотыми пряжками на шелковых чулках. К довершению дерзости даже и волосы этого молодого человека не были зачесаны по форме — назад, а спускались крупными напудренными кудрями на лоб, по французской моде.

Все это показалось удивительно знакомым князю. Где видел он этого франта?

Со своего места князь не мог различить лица молодого человека, но, вглядываясь в него пристальнее, он по фигуре узнал в нем синодского регистратора Максимова, молодого дворянина, приехавшего сюда года три тому назад из провинции. Князь встречал его у своей тетки, графини Авдотьи Алексеевны, приятельницы покойной матери Максимова, и между ним — блестящим гвардейским офицером, товарищем великих князей — и безвестным чиновником завязалось знакомство. К себе князь не приглашал Максимова, но всегда с удовольствием останавливался, чтобы перекинуться с ним несколькими словами на улице, в садах, открытых для публики, в театре, всюду, где им удавалось встретиться.

Жили они неподалеку друг от друга: Максимов — на Исаакиевской площади, а князь — на Морской, и им случалось иногда сталкиваться у ворот богатых барских хором, возле которых мастер Клокенберг выстроил свой домик. С хозяевами этих хором князь Александр Яковлевич был в близком родстве и, выходя оттуда поздно вечером, встречался иногда с возвращающимся домой Максимовым и таким образом узнал, что последний снимает мезонин у Клокенберга.

Этот юноша из хорошей дворянской семьи, красивый, остроумный и хорошо воспитанный, интересовал товарища великих князей, который, любуясь смелым и беззаботным нравом своего нового знакомого, часто спрашивал себя:

«Улыбнется ли этому молодцу счастье? Удастся ли ему, как некоторым другим, не сломив себе шеи выплыть победителем из житейского моря, в котором он жизнерадостно борется с такими опасными подводными камнями, как нужда, лишения, беспрестанные уколы самолюбию и тому подобные испытания? Достигнет ли он, как другие, высших должностей, богатства и знатности?»

От всей души князь желал этого Максимову. А последний со свойственной ему чуткостью угадывал это и не пропускал удобного случая показывать это князю; его открытое, умное лицо озарялось выражением такого счастья при встречах с Лабининым, что сомневаться в том, как он высоко ценит расположение князя, было невозможно.

В то утро не успел он узнать в офицере, выглядывавшем через забор у нового дворца, своего высокопоставленного знакомца, как поспешил перейти площадь, чтобы подойти к нему.

— Ваше сиятельство, какими судьбами вы здесь так рано? — спросил он с улыбкой, подходя к забору со шляпой в руке.

— По долгу службы, любезный господин Максимов, с великим князем. Он пожелал, чтобы я сопровождал его сегодня утром.

— Государь здесь? — невольно понижая голос, спросил Максимов.

— Да. Но он нескоро еще выйдет сюда. Бренн, наверное, раньше чем минут через двадцать не отпустит его оттуда, — кивнул князь на дворец. — А вы откуда так рано? Впрочем, — поспешил он прибавить, — вопрос мой, может быть, нескромен?.. В таком случае прошу извинить меня.

Максимов весело засмеялся.

— Я понимаю, ваше сиятельство, что вам должно казаться странным встретить на улице в пять часов утра человека в черном наряде, но я сегодняшнюю ночь провел не дома, и по неожиданной причине…

— Я у вас ваших секретов не спрашиваю, сударь мой.

— О, ваше сиятельство, это вовсе не то, что вы воображаете! Никакого любовного лазуканья в моем сегодняшнем приключении нет! — воскликнул Максимов. — Я очутился среди ночи без пристанища по причинам, ничего общего с амуром не имеющим.

— Вы меня интригуете. Что же с вами случилось? — спросил князь, облокачиваясь поудобнее на забор.

— У меня вышла крупная неприятность с моим домохозяином.

— С почтенным портным мастером Клокенбергом?

— Так точно, ваше сиятельство. Я вынужден был среди ночи покинуть его.

— Но за что же?

— За то, что он немилосердно бил свою дочь.

— Ого! Это становится интересно. Как же вы уверяете, что в вашем приключении нет ничего романтического? Ах, господин Максимов, какой вы скромный человек!

— Вы ошибаетесь, ваше сиятельство, мне скромничать не из чего. До сегодняшней ночи, когда мне пришлось приводить мамзель Клокенберг в чувство, — проклятый немец довел ее до обморока, — я не обращал на нее никакого внимания…

— А теперь? — лукаво прищурясь, спросил князь.

— А теперь я, без сомнения, никогда больше не увижу ее, так как после случившегося мне уже неудобно встречаться с мастером Клокенбергом и его семьей.

— Вы так жестоко поругались с ним?

— Я его так жестоко отколотил, что он насилу дотащился до своей постели, ваше сиятельство.

— Вот вы какие рыцарские подвиги совершаете. Однако сознайтесь, что, приводя вашу даму в чувство, вы не могли не заметить, что она — прехорошенькая?

— Вы правы, князь. Когда она очутилась в моих объятиях… надо же было поднять ее с пола, чтобы привести в чувство…

— Само собой разумеется.

— Я увидел, что у нее прекрасные белокурые волосы…

— Большие голубые глаза и маленький алый ротик?

— Совершенно верно. Вы описываете ее так хорошо, точно видели ее.

— Да, видел.

— Где?

— Из сада дяди, через забор, точно так, как вижу теперь вас, но не так открыто, конечно. Чтобы любоваться хорошенькой немочкой и не смутить ее нашей нескромностью, мы с кузеном приняли некоторые предосторожности, спрятались за густые ветви деревьев… Так вы, значит, теперь без пристанища?

— На эту ночь я воспользовался гостеприимством товарища, к которому после побоища отправил своего человека с вещами. Теперь я зайду к нему, чтобы переодеться, перед тем как идти на службу, а квартира у меня уже есть в виду, и я сейчас же поселюсь в ней.

— В каких краях? — продолжал свой вопрос князь, которому было весело разговаривать с симпатичным юношей, потому, может быть, что Максимов не принадлежал к обществу, в котором по своему рождению и общественному положению князь обречен был вращаться всю свою жизнь и которое успело уж надоесть ему своей чопорностью и лицемерием.

— У Смольного монастыря, ваше сиятельство, поближе к месту моего служения.

— И подальше от портного мастера Клокенберга?

Максимов тоже засмеялся звонким молодым смехом, выставляя белые, как жемчуг, зубы.

— Умные люди говорят, ваше сиятельство, что осторожность никогда не мешает.

— Это хорошее правило, и мне кажется, — произнес князь и, оглянувшись и заметив издали блестящую группу с государем во главе, прибавил: — Мне кажется, что вам не мешало бы применить это правило немедленно на практике. Государь идет, а вы одеты не по форме, — заключил он, с добродушной улыбкой оглядывая с ног до головы своего собеседника, который в пылу разговора откинул с одного плеча плащ, выставляя таким образом напоказ и свой шелковый камзол нежного цвета, и ненавистные императору Павлу башмаки с золотыми пряжками на шелковых чулках.

— Благодарю, ваше сиятельство, за заботливость обо мне. — И, запахнувшись в плащ, Максимов прибавил с почтительным поклоном: — Очень счастлив, что сегодняшний день начался для меня такой приятной встречей.

— Я тоже всегда рад вас видеть, сударь, — с улыбкой ответил князь.

Максимов еще раз поклонился, надел свою треуголку и направился к Невскому; но не успел он сделать и десяти шагов, как ему показалось, что его кличут. Он поспешно обернулся и увидел, что князь, перегнувшись через забор, подзывал его знаками. В одно мгновение Максимов очутился на прежнем месте.

— Что угодно вашему сиятельству?