— Тут что-то другое. Но что? — гадали мы.

Наш интерес к мешочкам подогревал сам американец. На все наши просьбы показать или просто сказать, что он прячет в них, Джон отвечал категорическим отказом.

Разгадать тайну решился Панас. Он поступил просто. В одном из боев над Мадридом Джон сбил фашистский самолет (10 000 песет). Приземлившись на аэродроме, он бросился к Панасу со словами горячей благодарности за помощь, оказанную в бою. Панас принял это как должное и тут же заметил американцу, что тот может действительно отблагодарить лично его, Панаса, и притом без труда — стоит только Джону показать, что таится в его мешочках. Панас ночей не может спать, не узнав этой тайны!

Проникновенная, лукавая речь Панаса не произвела на американца никакого впечатления.

— Нет, не могу! — сказал он.

— Не можете, сэр Джон? — удивился Панас. — Ну, тогда мы произведем сейчас маленькую операцию.

И жестами довольно выразительно показал, что намерен снять с Джона штаны.

— Камарадас! Ко мне! — тотчас же издал Панас воинственный клич.

Джон растерялся: он уже успел познакомиться с характером Панаса.

— Не надо, не надо, я покажу, — забормотал он.

И началось священнодействие. Джон бережно расстелил на земле чистый носовой платок, отстегнул от пояса тот мешочек, который был чем-то набит, и начал двумя пальцами вытаскивать из него содержимое. Мы оторопели. На платке росла горка самых разнообразных золотых вещей. Здесь были обручальные кольца, и смятые браслеты, и золотые крышки от часов, и монеты, и цепочки с золотыми крестиками, и еще бог знает какие ювелирные изделия. Ломаное золото бесстыдно сияло на солнце.

— Ну, как? — спросил нас американец, расплываясь в улыбке. И тут же, значительно быстрее, чем выкладывал, начал запихивать золото обратно в мешочек.

Пока он пристегивал его на старое место, мы пришли в себя.

— Сэр! К чему вы собираете эту коллекцию? — не скрывая разочарования, спросил Панас.

— Странный вопрос вы задаете, коллега! — удивился Джон. — Это не коллекция. Я не настолько богат, чтобы смотреть на эти вещи с точки зрения коллекционера. Это доллары, самые настоящие доллары. Летная карьера меня никак не устраивает. Я решил бросить это опасное занятие, как только сколочу приличную сумму.

— И что же вы будете делать после этого? — скучным голосом спросил Панас.

— Как что! — с воодушевлением воскликнул Джон. — Открою, например, галантерейный магазин. Разве это плохо?

— М-да… Этот американец — штучка, — промолвил Панас, когда мы отошли от Джона. — Тип!

С того дня Панас не мог пройти мимо Джона, чтобы не съязвить по его адресу. Не знаю, по какой причине, но американец с удовольствием принимал его ехидные шуточки. Может быть, соль этих шуток не доходила до Джона. Вероятнее всего. Но Джон был все же человеком, ему хотелось с кем-нибудь поговорить, а единственным летчиком, проявлявшим в его присутствии словоохотливость, был Панас. На земле Бутрым, например, просто не замечал американца — вроде того и нет на свете.

Но в воздухе мы его не только замечали, но и берегли. Джон не любил рисковать в бою, но и трусом его никак нельзя было назвать. Деньги он ценил не дороже жизни — они были его жизнью. Трусить — значило бы не заработать. Не заработать — зачем жить? Так, видимо, рассуждал Джон.

Скоро и второй его сафьяновый мешочек начал заметно толстеть. С каждым днем Джон увереннее и легче ходил по земле. И вдруг — отъезд. В чем дело? Что гонит американца из Испании?

— Трудно стало воевать. Вот и бежит от опасностей, — замечает Бутрым.

Но., видимо, причина отъезда кроется еще и в чем-то другом: жажда наживы у Джона все же сильнее всего.

Разгадку приносит Панас. В полдень приходит приказ об отчислении Джона. Джон не теряет времени: время — тоже деньги. Он быстро собирается в дорогу, спешит в Валенсию.

Панас не простит себе, если Джон уедет без его «напутственного слова».

— Алло, Джон! Как ваши дела? Как золотишко? — ухмыляется он, застав американца за сборами к отъезду.

Джон, улыбаясь, расстегивает «молнию» своей замшевой куртки и показывает второй мешочек, до половины набитый золотом.

— Нужно было бы и второй набить полностью, а тогда уж ехать к себе в Америку! — резонно замечает Панас.

— Я еду не в Америку, — отвечает Джон.

— А куда же?

— В Китай.

Панас чуть не подпрыгивает на месте:

— Какая нелегкая несет вас с одного края земли на другой?

— Здесь стало трудно добывать золото, — вздыхает Джон. — Республиканское правительство запретило торговать им.

— Но ведь вы можете получать свое жалованье не песетами, а долларами!

— Да, но мне это невыгодно, получается на одну треть меньше.

Да, Испания ему действительно стала неподходящим местом!

— А что вы будете делать в Китае? — спрашивает его Панас.

— Тоже золото. Китай воюет с Японией, и я слышал, что там хорошо платят летчикам.

— Ну что ж, ни пуха ни пера! Бейте японцев, они ничем не лучше здешних фашистов.

Панас замолкает: ему все же хочется хоть на прощанье сказать американцу несколько дружелюбных слов.

— Если мне когда-нибудь придется быть в Америке, — говорит он наконец Джону, — я обязательно найду ваш галантерейный магазин и куплю себе на память подтяжки для штанов.

— О'кей! — радостно восклицает Джон. — Скажите, Панас, вы можете мне ответить на один вопрос: в Китае воюют русские летчики?

— А почему вас интересует это?

— С вами удобно воевать! — повторяет Джон свою старую мысль. — Сколько раз меня выручали в бою русские летчики! Я всегда буду помнить, как мистер Серов привез однажды в своем самолете десяток пробоин, и только потому, что бросился ко мне на выручку.

— Кто его знает, может, и русских в Китае вы встретите. Ведь и там есть фашисты, только японской масти, — говорит Панас.

Разговор что-то не клеится. Панас жмет руку американцу и в последний раз замечает:

— Может быть, когда-нибудь и встретимся — ведь пути летчиков могут пересекаться над всем земным шаром!

Бутрым молчит, глядя на носок ботинка, и когда американец уходит, медленно цедит сквозь зубы:

— Уехал в такое тяжелое время, когда каждый летчик для республики дороже, чем десяток его сафьяновых мешочков…

Рано утром мы узнали, что сдана Сеговия.

В эти же дни погиб Петрович. Мы ни разу не видели его. Серов говорил, что красивый парень. Петрович погиб геройски в бою над Вилья-Нуэва дель Каньяда. Геройски и, как это иногда бывает, нелепо. Преследуя «фиат», он вогнал его в землю, но, видимо, уже сам не мог выйти из пике и тоже рухнул.

Эскадрилья Серова разместилась возле самого аэродрома Сото, в большой красивой вилле со множеством затейливых башенок, веранд, стеклянных галерей.

Мы завидуем серовцам: просыпаются — не надо никуда ехать, кончились полеты — могут сразу ложиться спать.

Мы не высыпаемся. Три-четыре часа в сутки — разве это сон? Панас как-то сказал, что если когда-нибудь эскадрилье предоставят выходной день, он будет спать все двадцать четыре часа.

— Мало, — вздохнул Волощенко. — Мне бы дня два поспать.

На этот раз он не острил.

Месяц назад мы высчитали по календарю, что к концу июля у нас прибавится лишний час свободного времени. Целый час! Тридцать минут — утром и тридцать — вечером.

Но вот и конец июля. Южная ночь подросла, вытянулась на шестьдесят с лишним минут, но сон наш по-прежнему короче воробьиного носа. Даже стало хуже, чем прежде: только отъедешь вечером от аэродрома, а над Мадридом уже слышится: ву-у-у, ву-у-у, ву-у-у. И всю ночь забивает уши ноющий, нудный, какой-то ревматический звук.

Это фашистские бомбардировщики. Мы сковали их действия в дневных полетах. Теперь при солнечном свете они появляются только с истребителями. Ночью полеты фашистов особого вреда не приносят — они просто рассыпают бомбы куда попало. Однако фашистам удается держать и город и республиканские войска на переднем крае в напряжении. По ночам беспокойно стало и на аэродроме: франкисты дерзят — пытаются налетать на наши базы. Правда, обычно их бомбы рвутся далеко от самолетов или вообще за пределами аэродрома. Но авиамеханики, вынужденные ночевать возле стоянок, — им ведь приходится вставать раньше нас, чтобы успеть до нашего приезда подготовить машины к вылету, — тяжело переносят непрерывную бессонницу. Хуан тает на глазах, и я замечаю, как иногда во время работы его руки механически повторяют уже ненужные движения: он засыпает.