— Угу, — вздохнул сбоку от меня мой «напарник по незнанию»…

Утро дня следующего выдалось пасмурным. С густой, повисшей в воздухе вокруг пещеры влагой, сразу пробирающейся под ворот рубашки и в рукава. Да и ясности по вопросу, поставленному накануне ночью, тоже не принесло. Птица (вот, кстати, тоже вопрос: что за «птица», этот Эль), дремала рядом с костром, на одном из разложенных сушиться сапог Ника. Мы трое — сидели вокруг огня и медленно вливали в себя одну за другой кружки травяного чая. Коротали ожидание гостя.

— Уф-ф. Я больше пить это не в силах, — наконец, брякнула я шестой… или седьмой. Эль встрепенулся. Ник хмыкнул в свою. Ванн философски вздохнул:

— А травы в чае очень целительны. Николас, и где подобные произрастают?

— В сиих окрестностях, — просветил тот оратора. — Если для гербария, могу показать.

— Благодарствую. Я в них неплохо разбираюсь. И вот эта, что плавает в котелке мелкими голубыми цветочками, поднимает и дух и тело. А с узкими бурыми листьями… с узкими листьями, — и задумчиво воззрился на меня. — «Balsamumvulneri». Что в переводе с древнего языка лекарей, «Бальзам на рану».

— Да что вы? — решила и я вступить в научную беседу. — И кто у нас поранен?

— Здесь, Агата, иные причины имеются в виду, — с готовностью пояснил мне Ванн. Только я, к сожалению, не владею их точным наименованьем, — и глянул теперь на Ника. — Николас, подскажите, сердечно прошу.

Тот сначала скосился на аналогичный «букет», торчащий с утра у моей лежанки, потом — на меня:

— Чакры. Точнее, четвертая… сердечная. Цветок — Коготь ворона.

— Ага. Он и воняет одноименно.

— Зато хорошо латает энергопробоины. А запах можно и потерпеть, — глядя в огонь, буркнул Ник. — Как твоя лопатка, кстати?

— Моя лопатка? Нормально… Спасибо.

— За что? — удивленно уточнили у меня.

— За… — вот, слово «трудное»… — заботу.

И я его опять удивила. Правда, лишь мельком данный факт оценив. Зато на Ванне свой взгляд задержала. Точнее, на его «блаженном» свечении.

— Забота о ближнем — самый уважаемый долг из существующих в мире, — тут же огласился тот назиданием.

— Ник?

— Что, Агата?

— Твой грифон, он точно долетит до курятника? А то, бывали прецеденты.

— Долетит. И записку адресату передадут, — подбросил он полено в огонь.

И кто бы мог подумать? У Ника Подугора — свой подопечный кадет. Николас Подугор у нас — рыцарь-наставник. Причем, по его же уверенности: «да, неплохой». Потому как подопечный кадет обязательно выполнит поручение, и Глеб Анчаров обязательно мое послание получит. Если, конечно, не мотается в это время бес знает где. Ну-ну.

— А что означает слово «курятник», Николас? И какие «несчастливые исходы» Агата имела в виду?

— А почему бы меня саму об этом не спро…

— То место, где держат прокуратских грифонов. И…

— А позвольте тогда узнать: причем тут куры? Ибо…

— Ибо грифоны ничего общего с этими птицами не имеют, — так же быстро подытожил Ник. Однако и я рот свой еще закрыть не успела:

— Разве что некоторые — общий интеллект с ними.

— Да было то — всего один раз! И я потом с Буром проблему решил, — вскинулся на меня Ник.

— О, да! Но, зато какой «один раз»! — и оба уставились на Ванна. Хотя, действительно, кадетам грифоны всегда достаются: либо уже «в отставке», либо совсем «желтоклювые», либо «с интеллектом» и поэтому, выбракованные. Нику повезло с третьим вариантом.

— Мой Бур, почему-то красный цвет не любил, — насмешливо скривился тот. — А у нас тогда разведучения были в шестнадцати милях юго-восточнее столицы. И обычно все гладко проходило — команду эту «Домой» грифонам одной из первых в мозг загоняют, а тут…

— А тут, как раз по пути следования в курятник, в одной деревне внизу праздник проходил — народные шествия под музыку, песни и танцы… в красных ритуальных нарядах, — смеясь, вставила я.

— И такое, прямо, фатальное совпадение, — сидя, заерзал Ник. — У них старое поверье есть о местном драконе, который, якобы, невест себе каждый год забирал и дарил взамен, тоже ровно на год, защиту и полное благоденствие. Драконов уж лет семьсот, как никто не лицезрел, а обычай остался.

— Ну и? — открыл рот Святой.

— Ну и у той «невесты», как назло, наряд тоже красный был, — покачала я головой.

— Угу. И орала она громче всех остальных. Видимо, от долгожданного счастья.

— А грифон с большой высоты, ну… на дракона слегка смахивает.

— И?! — даже подпрыгнул на месте Ванн.

Мы с Ником, переглянувшись, разразились гулким пещерным смехом.

— Чирк-чирк! Чирк-чирк!

— Так чем происшествие то закончилось?

— А-а, — вытирая глаза, махнул Ник рукой. — Наш канцлер лично извинения приносил тому перепуганному «спектаклю». Мы им потом картошку помогали копать в качестве моральной компенсации, а Буру заклятье наложили специальное. И он стех пор больше цвета не различал. Никакие.

— Вот это… история, — стараясь сильно не улыбаться, покачал головой Ванн. — Агата?

— Что, Ванн? — шмыгнув носом, оторвалась я от кружки с остывшим чаем.

— И вы тоже тогда картошку копали?

— А как же?.. Копала, — бросили мы с Ником друг на друга взгляды. Я отвернулась первой. — Копала…

— Я пойду, посмотрю, как там моя закидушка в реке, — уже подскакивая на ноги, произнес Ник и вскоре растворился в беспросветной уличной серости.

— Агата, а вы слышали притчу о картошке и наших обидах? — глядя ему вслед, спросил Ванн.

Ох уж, эти мне его…

— А как же? Каждая наша обида — одна картофелина, которую учитель заставил таскать с собою повсюду своего обидчивого ученика. А когда таковых набрался целый зловонный мешок, на последнего снизошло озарение: зачем ему такой «тяжкий груз»? — уставясь в стену, продекларировала я. — А хотите я вам расскажу «притчу»? Чисто женскую, но весьма поучительную?

Ванн оживился:

— С удовольствием ее послушаю.

— Ага… У одной девушки были туфли. Она их купила так давно, что однажды, прибираясь в платяном шкафу, сильно озадачилась: «Странно: красивые туфли, почти новые. И почему я их не ношу?». Потом напялила на ноги. Походила немного и поняла: «Ах, вот, почему! Они же мне страшно мозолили пятки!» И затолкала коробку подальше. Обратно. Хотя, сразу выбросить надо было.

— Агата, ты про что? — и как я его не заметила? Ник, весьма довольный собой, застыл в проходе с тройкой увесистых карасей на веревке. — Ты про те туфли, которые я тебе…

— Да какая разница?

— Николас, вы о чем?

— Ну, — почесав нос, направился тот к нам. — Ты же про те самые свои туфли, серые бархатные? Я их потом тебе дедовскими колодками разбивал.

— Ну, разбивал.

— И вы их Агата, потом носили? — с прищуром уточнил Ванн.

Да чтоб их обоих!

— Носила. Долго и счастливо. И… я — на улицу. И чтоб ни один за мной!.. Как все надоело. Скорее бы Глеб появился. Чтоб… чтоб… — сырое боевое чучело мой разгоряченный костром и травяным чаем лоб встретило с радостью сиделки в лечебнице. Так приятно его охладило… Ненадолго. Потому как еще и картошка эта… Картошка эта…

Поле деревенское. Простор от плетня до плетня. Длинные-длинные ряды из ямок и бугров с кучами пожухлой, густо пахучей ботвы. Ведра с картофельными желтыми буграми. Одно — на боку. Упало. И среди всей этой «романтики» — мы. Первый поцелуй. Не касаясь друг друга грязными руками. Лишь сцепили их. И глаза в глаза. Удивленные и еще по-детски счастливые: «Мы теперь не друзья?.. А кто же мы теперь, Ник?» Вот тогда и прозвучало его первое: «Я люблю тебя, Агата. Я тебя уже очень давно… люблю»…

Б-бух!

— Вот ты мне за все когда-нибудь… — б-бух! Снова, скоро навещенным тренировочным мечом по сырому боевому чучелу. — Б-бух. Б-бух. — Когда-нибудь ты мне за все… ответишь, — и с разворота. Потом, отпрыгнув, прицелилась, прокрутив в руке меч.

— Может, в паре поработаем?

И кто его вообще звал? Хотя…

— Николас, а давайте: я с вами? — влез между нами Ванн.