— Да ведь ты говорила, что ревнивый-то отец. Как же…

— Дурак! Не все ли равно? Это не имеет никакого значения. И вообще нечего рассуждать, о чем не имеешь никакого понятия. Ты еще ребенок. Понял?

Алеша усмехнулся, но промолчал. Не стоило спорить с Клавой о пустяках. Как всегда, обидится, убежит. Все что угодно, только не это!..

Веяло мартовской оттепелью, под ногами с хрустом рушилась сухая корка льда, а рядом, за перилами, дышала Волга. Вспухшая, загроможденная грозными льдинами. Ледоход. На том берегу сипло прогудела электричка. А самого берега и не видно, утонул в разливе и в весенних сиреневых сумерках.

— Весной пахнет, — сказал Алеша. — Чувствуешь?

— Еще бы. Весна и есть. Вот чудик! Ну, мне направо. Пока! Или нет. Лучше уж проводи меня, а то темнотища, кто его знает…

— С удовольствием.

— Ты только не воображай! У нас переулок, правда, темный, а то бы я одна. Все вы воображаете. Учти на всякий случай, что я очкариков не люблю, и особенно тощих не люблю. Я откровенно.

Алеша вспыхнул, хорошо, что темнота…

— Пора бы поумнеть, а?

— И так умная.

— Тогда, умная, выучи ноты на всех пяти линейках. Завтра спрошу.

— Не видала. Ноты.

— Учти, что без музыкальной грамоты никакая певица из тебя не получится. Точно.

— Подумаешь! Для певицы главное — секс. И для артистки тоже.

— Чушь!

— Конечно, секс!..

Она убежденно мотнула головой. Взглянула с хитрецой на Алешу.

— А во мне он есть?

— Что?

— Секс. Ну скажи по секрету, есть или нет? Хоть вот на столечко?

— Ну, завелась. Отстань с чепухой.

— А все-таки, а? Есть, да?

— Не приставай. Вон твое крыльцо. А я пошел. Всего.

Она взбежала по ступенькам.

— Подумаешь. Ну и ладно. Ой! Постой, забыла самое главное. Дядя Гоша, он в артели инвалидов заведующий. Родной мой дядька. Очень уж просил выступить. У них клуб, маленький, правда. Совсем, знаешь, крохотуля. Выступить, что ли?

Алеша нахмурился. Очень уж она любит выступать. Прямо хлебом не корми. Мало ей школьных вечеров.

— Ну, Алешенька, миленький, давай выступим. Ну что нам стоит?

Бросила на крыльцо свой портфель, подбежала к Алеше, застегнула верхнюю пуговицу его пальто, затормошила.

— Так и быть. Ладно. Что поем?

— Все, все! «На заре», «Колокольчик» и «Май хиппи»!

Он снова нахмурился.

— Только уж не «хиппи». Разве мы разучивали «хиппи»?

— Ладно, ладно! Там видно будет! Можно и «Колыбельную», и неаполитанские песни…

— А что за инвалиды там работают? — полюбопытствовал он.

— Инвалиды! — Клава фыркнула. — Инвалиды те еще. Там инвалидов-то и нету почти, все больше здоровые. Чтобы план выполнять. Понял? Ну, спок ночь, я пошла.

— Спок!

Он шел один среди мартовской капели. В темноте иногда слышался шорох — с крыш сползал снег. По водосточным трубам — грохот ледяного крошева.

В черном небе ярко сияли звезды.

А когда вышел на Волгу — дух захватило: река вспучилась, казалось, выше перил, по гладкой черной поверхности невесомо скользили льдины. На том берегу мелькали огни речного вокзала.

Но ему мерещились другие огни: сверкающие искры хрусталя, концертные залы, полные народу, и она. На фоне приподнятой крышки рояля, в длинном белом платье, на обнаженных плечах — каскад черных глянцевитых локонов. И чудесный бархатный голос. Музыка ее голоса. Самая лучшая, самая глубокая музыка: Гендель, Бах, Моцарт… А за роялем, конечно, Алеша… Да пусть даже и не он будет за роялем, пусть кто-нибудь другой… Но Клава, конечно, поймет и оценит его труд, его подвиг.

Это будет совсем другая Клава: взрослая. Умная, талантливая русская артистка. Певица. Оперная певица. Она его оценит и вдруг… И может быть, полюбит. Кто знает?..

Алеша совсем размечтался. Он шел, упоенный музыкой этого вечера, и не заметил, как оказался дома.

В комнате сидел отец.

Алеша удивился, потому что отец заходил к нему не часто.

Алеша жил один. Мать умерла, когда ему было пять лет, а отец вскоре женился, завел новую семью. Теперь у него уже двое детей. Алеша не в счет: его воспитывала бабушка. В прошлом году, когда бабушка умерла, он по-настоящему осиротел. Когда все разошлись после похорон и он впервые остался один, стало страшно: как жить? Бабушка заменяла ему и мать и отца. У него, как и у всех, был дом. А что, если отнимут комнату, где тогда жить? По ночам он плакал от одиночества и от страха остаться бездомным. Жена отца совсем чужая, даже на похороны не пришла. Детдом? Но ему было уже четырнадцать, он не хотел в детдом…

К счастью, комнату ему оставили, и все образовалось.

Хоть бабушки и нет, все же есть дом, где все осталось по-прежнему: кровать, застеленная белым покрывалом, табуретка у стола, за которым она сидела, чистила картошку, пила чай, шкаф с книгами, диван с вышитой круглой подушкой. А если взглянуть на швейную машинку в деревянном футляре, то и совсем хорошо делается на душе: будто бабушка сейчас придет из магазина и примется перешивать для него старый отцовский пиджак…

Теперь Алеша сам готовил себе обед. А кастрюлю с горячим супом укутывал точно так же, как бабушка, — сначала в газеты, а потом в старый шерстяной платок. Так лучше, когда приходишь из школы: будто бы тебя ждут…

Отец поднялся со стула, шагнул навстречу. Он был в пальто.

— Ну, брат, и гуляешь ты! Целый час сижу.

— В школе был, репетиция!

Он очень обрадовался отцу.

— Ты, пап, раздевайся, будем есть суп, потом чай пить. С баранками! Ты ведь не торопишься?

— Да как сказать… Валерка, понимаешь, прихворнул, прямо не знаем, что с ним. Температура с самого утра.

— Да ну-у! Плохо дело, — посочувствовал Алеша. — А Танюшка что поделывает?

— Танюшка ничего, растет. В детсад ходит. Бойкая такая!

— Это хорошо, — обрадовался Алеша. — Детсад — это даже очень здорово! Там и кормят, и воспитание… Ты садись. Руки-то мыл? Вот полотенце! Чистое.

Он торопливо накрывал на стол.

— Да, понимаешь, некогда. Дома-то ждут. Я ведь ненадолго. Деньги вот принес. Тридцатка. Бери.

Отец ежемесячно выдавал сыну тридцать рублей — четверть зарплаты.

— Спасибо. А как у тебя, хватает?.. На будущий год мне стипендию обещают. Как только закончу восьмой. Полностью в музыкальное училище перейду, по всем предметам. А то, знаешь, сейчас хожу только на специальность, а математику и все другое прохожу в школе. Вообще-то так не полагается…

— Ты у меня молодец. Герой. Совсем самостоятельный парень! Когда тебе шестнадцать-то? В сентябре, кажется, будет?

— В ноябре.

— Да, да, в ноябре…

Отец огляделся: в комнате все, как было раньше. У двери на вешалке старое пальто сына, на подоконнике горшок с кактусом, пустая бутылка из-под молока. В общем-то, маловато парню тридцатки, надо бы подкинуть. Пятерку, что ли. Да жена учитывает каждый рубль, разговоров не оберешься. Ладно, как-нибудь потом… Вот ведь как: жена получает сто пятьдесят да он, а все равно не хватает. Что поделаешь.

— Живешь-то ничего? — спросил он.

— Ничего. Хорошо живу.

— Молодец! — Отец поднялся, надел шапку. — Гляжу я вот на тебя и завидую: свободен, молод, никто не мешает! Учись, твори, действуй! Полная свобода!

Алеша улыбнулся.

— Конечно. Я и учусь.

— Правильно, — одобрил отец. — Валяй и дальше так!

Он начал застегивать пальто.

— Ну, мне пора.

— Посиди еще!

— Нельзя, нельзя, Валерка-то!

Отец хлопнул его по плечу.

— Совсем взрослый парень. Крепыш! Физкультурой-то занимаешься?

— Занимаюсь.

— То-то! Ну, я забегу на днях. Пока!

Отец ушел. Шаги затопали по лестнице, потом затихли. Внизу хлопнула дверь.

«Крепыш» поел немного супу, вымыл тарелку и ложку, убрал со стола хлеб. Потом расстелил на клеенке газету, разложил учебники и принялся за уроки.

Клуб артели инвалидов был действительно невелик. В зале вмещалась лишь крошечная сцена да десяток рядов. Половина стульев пустовала, только первые ряды были заполнены.