— Но к чему это привело? — усмехнулся я. — Три революции за неполных двадцать лет. Мы отвернулись от старого мира, отрясли его прах с наших ног, — позволил я себе несколько изменить текст знаменитой песни.

— При этом покусившись на святой образ императора, — голос потомка самураев-полководцев стал глухим, даже каким-то свинцовым. — Этого мне никогда не понять. Да, вы, товарищ Руднев, можете припомнить мне Сэнгоку Дзидай — времена Гражданских войн, когда всякий сёгун, занявший Киото, считал едва ли не своим долгом урезать содержание императора, а при прославленном Токугава Иэясу у него и вовсе осталось только одно парадное кимоно. Однако ни на жизнь, ни на здоровье императора ни один японец не посягнёт никогда. Вы же всю вторую половину прошлого века отчаянно охотились на своих царей — стреляли, взрывали, пускали под откос поезда. Это же просто немыслимо!

— Николай Второй, — заявил я, — был лишь на одну шестьдесят четвёртую часть русским, по сути же своей он был немцем. И именно засилье немецкой нации так губительно сказалось на России. Немцы привыкли к сухим цифрам — и потому министр Плеве предлагает начать войну с вами, ведь наша армия раз в десять больше вашей. Чем это закончилось, вам, Усуи-дайсё-доно, говорить не стоит. И другому немцу пришлось эту кашу расхлёбывать. Вот где пригодилось исконно немецкое умение считать. Итог Русско-японской войны можно сравнить с итогами нашей войны на Балканах, когда вмешавшиеся страны, никакого отношения в ней не относящиеся, своим давлением заставили победителя сильно снизить свои требования.

— Да уж, — согласился Усуи, — империя потеряла в той войне едва ли не больше, чем приобрела. Но засильем немцев вам никак не объяснить Первой Мировой войны, в которую ваша империя вступила на стороне Антанты.

— Наша последняя императрица, — усмехнулся я, — слишком хотела быть a la russe, и как всякая немка на русском престоле со времён ещё Екатерины Великой желала откреститься от своих корней. Именно поэтому мы не могли вступить в войну всей Европы с Германией и Австро-Венгрией никак иначе, нежели на стороне Антанты.

— Весьма интересный подход, товарищ Руднев. — Усуи загасил докуренную сигару. — А со стюардом я поговорю лично. Никто не смеет смотреть на моих гостей, как на варваров, особенно за моим столом.

Я и не знал, что это будет значить для несчастного стюарда. И не узнал бы, если б дайсё Усуи не пригласил меня на экзекуцию. На ближайшей остановке стюарда вывели из поезда, привязали к столбу под самыми окнами салон-вагона и всыпали два десятка «горячих» бамбуковыми палками. Он держался долго, но всё же к концу экзекуции стал коротко вскрикивать при каждом ударе.

— Вы довольны, товарищ Руднев? — по окончании экзекуции спросил у меня Усуи.

— Я всегда был противником телесных наказаний, Усуи-дайсё-доно, во всех сферах жизни, — ответил я, отворачиваясь от окна.

Японский комбриг лишь плечами пожал — поди пойми этих русских.

Ютаро и Садао сидели в общей каюте сэйто за бутылочкой сакэ, купленного у толстого кока — сметливого уроженца Осаки. На неё ушло почти всё жалование обоих сэйто, что ещё оставалось у них, однако ни один не жалел об этом. Оба молодых человека хотели праздника, хоть тот и был основательно подпорчен гибелью их боевого товарища. Прежде чем спуститься в свою каюту, Ютаро и Садао стояли на скользкой палубе гидроавиатранспорта. По плечам их секли плети дождя, белоснежные парадные мундиры мгновенно промокли и посерели, фуражки на сгибах правых локтей с каждой секундой наливались какой-то свинцовой тяжестью. Но все офицеры «Касуга Мару» стояли над бортом корабля и провожали взглядами качающуюся на волнах фуражку сэйто Тацуноскэ Камы. Японский флот был самым молодым, русский флот, раньше считавшийся таковым, был старше его лет на двести, и собственных традиций у него не было. Поэтому приходилось заимствовать их на Западе, вместе с купленными кораблями и нанятыми офицерами. Одной из таких традиций были похороны в море. Гроб матроса или офицера опускали в воду, отдавая навек той стихии, которой он служил. В том же случае когда это было невозможно, вместо тела хоронили фуражку, и тогда мрачная церемония затягивалась, ведь традиция запрещала покидать палубу, пока тело — или его символ — не погрузится в волны. Но вот фуражку перевернуло, и она пошла-таки ко дну. Офицеры надели мокрые, отяжелевшие фуражки и спустились в свои каюты.

— Кама-сан, — выпивая новую чарку, сказал Ютаро, — был отличным пилотом.

— И никогда не кичился тем, что он племянник инженера Кумезо Ито из «Мицубиси», спроектировавшего первые доспехи духа.

— А когда он прибыл на «Касуга Мару», — усмехнулся Ютаро, наливая себе и другу новую чарку сакэ, — все думали, что это будет новый «Сисяку-доно».

Сисяку-доно — господин виконт, называли сэйто Укиту. Этот потомок графов — хакусяку[10] — Укита, по традиции пошедшего служить на флот. Ведь его прадед был капитаном одного из первых кораблей, купленных империей в конце прошлого века. Правда, сам Сисяку-доно затруднялся сказать, какого точно Именно его назначили командиром эскадрильи доспехов духа на экзаменах, однако оказался совершенно не готов к изменившимся обстоятельствам, и, получив прямое попадание, вышел из боя. Теперь на Сисяку-доно смотрели косо и зло подшучивали над ним.

— Странно было смотреть на него, — поддержал его Садао, — когда он поднялся на борт вместе с Сандзо. Сэйто и буддийский монах — они смотрелись просто дико.

— Сандзо сейчас поёт молитвы в память о Каме-сан, — вздохнул Ютаро, — а мы тут сакэ пьём.

— Ведь тоже в память о Каме-сан, — резонно заметил Садао, выпивая свою чарку. — Надо допивать, пока совсем не остыло.

Ютаро разлил последние крохи спиртного по чаркам. Оба сэйто подняли их и выпили синхронно, вытерли губы и поставили чарки на низкий столик.

— И куда тебя теперь переводят? — спросил, убрав опустевшую бутылку под стол, Садао. При этом он невольно покосился на лежащие на его рундуке бумаги — приказ о зачислении свежеиспечённого тюи[11] на флагман Первой дивизии линкоров — броненосец «Нагато». На него в ходе модернизации установили три катапульты для доспехов духа.

— Сам не знаю, — пожал плечами Ютаро, всё ещё основательно обескураженный содержанием своего конверта с приказом. — Вот, посмотри. — Сэйто, а теперь уже тюи, передал другу нарядную афишку Токийского Европейского театра. — Как ты думаешь, что бы это значило?

— Не представляю, — пожал плечами Садао, возвращая афишку. — Это один из самых модных театров столицы, там играет сама Ивасаки Асахико — самая красивая актриса столицы.

Ивасаки Асахико была звездой, настоящим старом, как говорят американцы. К тому же, со столь захватывающей историей. Внучка самого Ивасаки Ятаро — основателя компании «Мицубиси», она пошла против воли семьи и уехала учиться театральному искусству в Париж. Отец оплатил её обучение, однако по возвращении Асахико отказал ей от дома, пока она не бросит «эту блажь», а именно театр. Дочь его оказалась девушкой с характером — и потому её новым домом стал Европейский театр, где она буквально за считанные дни стала примой. Теперь об Асахико писали все столичные газеты, а после каждого спектакля её фото появлялось в «Асахи симбун». И только суровый отец ничего не желал слышать.

— А я думал, что мы, быть может, вместе служить будем, — вздохнул Садао, чья радость от перевода на «Нагато» была несколько омрачена разлукой со старинным другом. — Ты же лучший среди нас, а тебя в Токио отправляют. Да ещё и с такой дурацкой бумажкой.

— Тут на обратной стороне написано, что я должен по прибытии в театр представиться тайса Накадзо, — сказал задумчиво Ютаро, вертя в руках афишку. — Что бы тайса делать в театре?