Он вспоминал ту битву с такой теплотой, какую легко понять — ведь их флот победил — однако последние слова никак не вязались с этим тоном. Никому у нас не пришло бы в голову восторгаться разбитым, но не сломленным противником.

— Слушайте, Руднев-кун! — воскликнул Накадзо, прервав самого себя. — У меня есть гитара, настоящая, испанская, купил для театра, думал, пригодится когда-нибудь. Я бредил тогда Сервантесом и историей дона Жуана, но поставить их так и не получилось, а вот гитара осталась. Вы ведь играете на гитаре?

— Да, — кивнул я, — как всякий офицер РККА знаю четыре аккорда, иначе в армии — нельзя.

— Тогда окажите честь, — сказал Накадзо, поднимаясь и снимая со стены гитару, которую я как-то и не заметил среди всех картин и гравюр. — Спойте мне песню про «Варяг», только не ту, немецкую, а вашу — русскую.

— Это которая плещут холодные волны? — уточнил я, беря гитару и быстро принимаясь настраивать её в меру своих невеликих музыкальных способностей.

— Да, да, — кивнул Накадзо, — именно её.

Я взял первые аккорды, проверяя, хорошо ли настроил гитару и запел:

И тут на меня словно наваждение какое-то нашло. В воздухе послышался сначала едва различимый, а после всё более явственный запах гари, к нему примешивались и иные «ароматы», вроде пороховой вони и угольного дыма. Но были и менее неприятные ощущения, такие как холодный ветер, пахнущий морской солью, и сильная качка.

Солёный ветер ворвался в кабинет Миёси Накадзо, зазвенел стёклами, дёрнул занавески. К голосу моему примешивался шум волн и крики чаек. Едва не заглушая мой голос, прозвучали звонки тревоги, застучали тяжёлые башмаки матросов по железу палубы. Вот уже и первые залпы гремят, уши закладывает, но я продолжаю петь, как будто если я сейчас положу ладонь на струны гитары и оборву песню, закончится всё, в том числе и это странное наваждение, охватившее меня, и я упаду замертво, как певец из легенды. Разрывают морскую гладь снаряды, взлетают к небу громадные фонтаны воды, солёные капли, будто кровь, стекают по лицу. Ни одного попадания, но это нормально — пока враг пристреливается. Наши орудия отвечают, посылая в чёрные дымы японской эскадры снаряд за снарядом. Рядом с дымами возникают белопенные столбы воды.

Стоят, упёршись ногам в палубу, комендоры, ведут огонь, но пушки «Варяга» выходят из строя одна за другой. Японский снаряд врезается в трубу, снося верхнее колено. Погибли почти все дальномерщики боевой станции номер 1, в штурманской рубке пожар — один из первых снарядов попал в неё, снеся правое крыло переднего мостика. Осколками повредило фор-марс. Комендоры падают замертво у разбитых орудий, те, кто ещё может сражаться, шагают к другим, сбившиеся с ног фельдшера тащат израненных матросов в лазарет, и без того забитый живыми и мёртвыми. Трупы стаскивают в корабельную баню, кидают на скользкий от крови кафель душевых, сверху летят отпиленные руки-ноги. Тела и конечности за борт никто не кидает — нечего мешаться на верхней палубе во время такого боя.

Осколки снаряда, разорвавшегося у фок-мачты, летят по проходу огненными вестниками смерти. Врываются в броневую рубку, врезаются в тела штаб-горниста и барабанщика, тяжело ранят в спину стоявшего на штурвале рулевого старшину и легко ранят в руку ординарца командира. Самого капитана контузит, он покачивается, но держится на ногах, стирает кровь с лица.

От бортов исходящих дымом «Варяга» и «Корейца» отваливают шлюпки. Отважные корабли уже не могут продолжать бой, и потому команды покидают их. Матросы «Варяга» плывут к британскому «Толботу», с «Корейца» — к французскому «Паскалю». На самих кораблях остаются лишь добровольцы. Два мощных взрыва разрывают канлодку на куски, крейсер медленно тонет, погружаясь в морскую пучину, корма его объята пламенем.

Я кладу ладонь на струны после последнего неумелого аккорда, и наваждение отпускает нас. Растворяется в осенней серости бухта Чемульпо, пропадает и солёный морской ветер, и пороховая гарь, и угольный дым. Не знаю уж, что привиделось Накадзо, но он был столь же ошеломлён песней, да и не столько ей, сколько навеянным наваждением.

Я отдал Накадзо гитару, которую тот рассеянно положил на стол, и мы оба опустились на стулья по обе стороны от него.

— Кстати, откуда вы, Руднев-кун, знаете наш язык? — спросил Накадзо, наверное, первое, что пришло ему в голову, лишь бы отрешиться от захлестнувшего нас наваждения.

— Мой отец не был реваншистом, — усмехнулся я, — а вот я — был. Именно из-за этого я начал ещё в гимназии учить японский и китайский, свято считая, что скоро грянет новая война на востоке. Отец поощрял мои увлечения и выделял деньги на учителей обоих языков. А после, на КВЖД, я уже сам учил молодых офицеров разведки китайскому.

— В наших планах пока нет спектаклей, где могла бы понадобиться ваша консультация, — кивнув, произнёс Накадзо.

— Я готов взяться за любую работу, — ответил я. — Я человек физически развитый, так что могу быть рабочим сцены или заниматься иным физическим трудом.

— Что же, — кивнул Накадзо, — нам, действительно, пора обзавестись хотя бы одним постоянным работником сцены. Поговорите с нашим директором Мидзуру Акино, она введёт вас в курс.

Я поднялся и спросил у Накадзо:

— Как мне узнать вашего директора?

— Она обыкновенно сидит за стойкой билетёра, — ответил тот, — но если её там нет, вы легко узнаете её по красному платью с пелериной.

— Я, можно сказать, уже знаком с вашим директором, — усмехнулся я, кланяясь Накадзо на прощание, тот ответил коротким кивком.

На военном аэродроме для молодого тюи автомобиля не нашлось. Хотя Сисяку-доно укатил на защитного цвета авто с эмблемой имперской авиации, конечно, если у тебя есть деньги, влиятельные родственники и титул, для тебя всё и всегда найдётся. Стараясь не думать об этом, Ютаро направился к ближайшей остановке трамвая. Уроженец Фукуоки, ни разу не бывавший в столице, Ютаро едва не потерялся в столь большом городе. Он несколько раз пропускал нужную остановку и только благодаря помощи жителей столицы смог добраться до театра. Помогавшие ему люди посмеивались над неуклюжим провинциалом, но дорогу указывали и, спустя несколько часов, Ютаро заглянул в двери Европейского театра.