Выбраться из клетки было невозможно: на совесть сбитая и обтянутая с двух боков прочной стальной сеткой, она крепко-накрепко держала в своём плену хорюшку. Да ещё дед Спиридон прочно связал дверные скобы куском алюминиевой проволоки. Дед Спиридон не мог смириться с тем, что хорю оставлена жизнь. «Ох если бы не внучка! Растерзал бы», — думал про себя он, глядя на мирно сидящего в клетке зверька, ещё вчера наводившего ужас на всю деревенскую округу. Каждый раз, когда дед Спиридон появлялся у клетки с хорюшкой, он бурчал себе под нос что-то негожее в её адрес, ругался и, кинув кусок мяса, уходил прочь.

День за днём потекли для хорюшки часы новой для неё жизни. Мало-помалу она стала привыкать к неволе: уже не так страшилась людей, подходящих к клетке и приносящих ей еду, и даже иногда пыталась тянуться к стальной сетке, разделяющей её и стоящего за ней человека.

Прошло уже больше месяца, как она жила взаперти. Закончился март, пролетел апрель. Хорюшка тосковала по воле. Каждое утро она слышала, как в закрайках поля токовали тетерева, — они были такими близкими и в то же время такими далёкими теперь от неё. Во дворе вольно разгуливали куры, и хорюшка каждый раз, как только хохлатки попадали в поле её зрения, внимательно наблюдала за ними. А куры даже не подозревали о том, что из кроличьей клетки за ними зорко следит тот, кто год тому назад устроил в их курятнике кровавую бойню. Но теперь хорюшка сама была пленницей, и мысль о возможной свободе уже давно покинула её. Ночами, когда воздух прихватывал лёгкий морозец и в деревне стояла мёртвая тишина, она словно оживала — ночь была её стихией. Хорюшка прикладывалась острой мордочкой к холодной стальной клетке и с тоской всматривалась в пустоту двора, словно пытаясь увидеть саму себя в поисках жирных мышей. Так было каждую ночь. Этот двор кормил её, кормил её детёнышей. Но после того куриного погрома она вела себя в этом дворе очень осторожно, словно зная за собой страшный грех. Со временем всё успокоилось и, если бы не та выходка хорька-самца, наверняка ничего бы не произошло. Но случилась беда. И прежняя жизнь стала для неё теперь такой далёкой и призрачной, словно и не было её вовсе. Далеко был родной лес, старый, заброшенный погреб, и не известно теперь, какой жизнью жил её детёныш. Иногда, разозлившись, она принималась кусать металлическую клеточную сетку, цепляясь острыми, как шильца, зубами за неподатливый металл и, чувствуя полную безрезультатность своих усилий, отходила в сторону.

На выходных, когда к Спиридону приезжала Оленька, для хорюшки наступали самые сытные дни. Хорюшка, привыкшая на воле делать запасы на чёрный день, стаскивала несъеденные куски мяса в дальний угол и приваливала клоками сена, которые подкладывал ей периодически в клетку дед Спиридон. Бывало, что хорюшке перепадало и её любимое молоко, только теперь не как прежде, когда приходилось вылизывать козью доёнку, а целая миска. Молоко было свежим, и его дух ещё долго держался в хорюшкиной клетке.

Со временем к хорюшке привык и сам хозяин дома. Ненависть к беззащитному зверьку отступила. Дед Спиридон всё чаще подходил к клетке, разговаривал со своей пленницей, и хорюшка, словно понимая сказанное, внимательно слушала. Однажды, когда он подкладывал в клетку очередную порцию размороженной курятины, хорюшка даже дала себя погладить. Получилось это совсем неожиданно для неё. Тёплая рука нежно прошлась по её спинке. Прикосновение было приятным. Никогда раньше она не ощущала на себе человеческой ласки, человек был для неё самым главным врагом.

В один из вечеров дед Спиридон забыл закрыть на вертушку дворовую калитку, и ночью во двор вбежал соседский кобель. Почуяв запах лесного зверя, он быстро вычислил, где находится хорюшка, и принялся облаивать зверька. Он с остервенением бросался на клетку передними лапами, отчего сетка дребезжала. Испуганные кролики жались друг к другу. Хорюшка шипела и скалилась. Шерсть на ней вздыбилась, словно кто-то её причесал в обратную сторону. Так продолжалось несколько минут, пока на шум не вышел сам дед Спиридон, разбуженный злобным собачьим лаем. Он сразу догадался, в чём дело, и, наскоро одевшись, выбежал во двор. Спиридон метнул в пса метлу, стоявшую у крыльца дома и попавшую под горячую руку. Метла угодила прямо в собаку, и та, ловко отскочив от клетки, сердито рыкнула и скрылась в проёме калитки.

Спиридон подошёл к клетке. Хорюшка, забившись в угол, испуганно смотрела на Спиридона. Конечно, встреться она с этой собакой один на один в лесу, то жизнь её на этом и закончилась бы, а тут спасением стала кроличья клетка. Но близость врага всего-навсего в каком-то метре ещё долго держала хорюшку в напряжении. Весь следующий день хорюшка не решалась приблизиться к металлической сетке.

Давно отыграла пора полой воды — времени таяния снегов и разливов рек. Закончились черёмуховые холода и отцвели сады. Начиналось лето.

За два месяца поджила у хорюшки лапа. Теперь она уже спокойно наступала на неё.

В каждый свой приезд к деду Оленька подолгу задерживалась у клетки с хорюшкой, подкармливая её специально привезённым свежим мясом и рыбой. Хорюшка отвечала ей доброжелательностью. «Ах как бы было хорошо взять её на руки, погладить, поиграть», — думала Оленька, гладя на хорюшку.

В один из своих приездов Оленька покормила хорюшку, но второпях, спеша на оклик деда, забыла хорошенько закрыть вертушок клетки. В полночь хорюшка, слегка привалившись к дверце, вдруг почувствовала, как та слегка подалась и приоткрылась. Хорюшка замерла. Деревня молчала, лишь лягушки сонно бормотали в ближнем пруду. Хорюшка ловко спрыгнула вниз, в три скорых прыжка проскочила узкий двор и на мгновение замерла на бревенчатых кладях, что были выложены у входа со двора на усадьбу. По меже картофельного участка, мимо ровных гряд хорюшка выбежала на луговину сада. Была глухая ночь — самое время охоты. Но об охоте хорюшка не думала вовсе. Её не интересовало ничто, кроме неожиданно ворвавшейся в её жизнь свобода, дух которой она почувствовала сейчас так остро и сильно. Огромная луна зловеще смотрела свысока на убегающего полевой кромкой хоря. На траве лежала холодная роса. Какая-то мелкая птица с пронзительным щебетом испуганно сорвалась с места и полетела прочь. У самого леса хорюшка остановилась, привстала на задние лапы, вытянулась столбиком, как она делала всегда, изучая окружающее. В поле надрывно скрипел коростель. Вдалеке освещаемая одиноким уличным фонарём притихла спящая деревня. Летняя ночь коротка, а июньская — в особенности, закат и рассвет в этом месяце друг дружку видят.

Оглядев окрест, хорюшка что было сил припустила в лес. Это была ночь свободы, которая гнала её прочь от деревни, не давая остановиться ни на миг, ни на долю секунды. Это была ночь возвращения к вольной жизни.

А спустя несколько месяцев, в пору первых порош, на Спиридоновом гумне вновь появились хорёчьи сдвойки…

Ночь застала лесника Семёна Савинкова на участке дальних молодых сосновых посадок у Барских лугов. Короткая вечерняя зорька быстро убралась восвояси, дав полную свободу ночной мгле. Сумрак мгновенно лёг на подлесок, с каждой минутой становясь всё гуще и гуще. Возвращаться домой не было и мысли, хотелось с раннего утра пройтись к самым дальним еловым делянкам, и лесник, наскоро поднабрав дровец и разведя дружный костёр, остался ночевать. Осенние ночи особенные — тёмные, таинственные на тишину, с леденящим душу холодом. Лес словно укутывался в тишину, и каждый лесной шум был «на виду». Вот где-то совсем близко несколько раз тоскливо протянула свою устрашающую песню сова, и вскоре её силуэт бесшумно мелькнул в проёме сосновых крон, погружённых в звёздное небо, и скрылся, словно не было ночной разбойницы вовсе. И почти тут же, но уже с другой стороны, донеслась до слуха лесника пугающая перекличка нескольких сов. В глубине леса прохрустел валежником спешащий куда-то по своим делам заяц, и загомонил в ельнике спросонья стронутый им чёрный дрозд. Закопошился, забил крыльями о еловые ветви и затих.